 Его никогда не причисляли к поэтам фронтового поколения — может быть, потому что сразу после войны он отправился на один из островов архипелага ГУЛАГ
После столь долгого, что успело вырасти целое поколение, отсутствия поэта в официальной литературе один за другим вышли в последние годы несколько чичибабинских сборников, не считая многочисленных журнальных подборок, а все — мало. И по-прежнему, как и в «ползучую эпоху — больную черепаху», текут его стихи по невысыхающим ручейкам верного друга-самиздата. Попросту переписываются от руки, раздаются и рассылаются друзьям, заучиваются наизусть.
Да, творчеством Бориса Чичибабина хочется делиться, как хлебом насущным.
«Кончусь, останусь жив ли — чем зарастет провал?..» — давно уже классика, а когда-то, в 1946-м, отчаянный выдох-вопрос вчерашнего демобилизованного, студента-филолога, в одночасье ставшего невольником согласно «классической» же 58-й статье.
Никогда не счесть тех «провалов», не исчерпывающихся скорбными мартирологами, а уж как и чем они «зарастали», одному Господу известно.
Автору этих строк посчастливилось. Остался. Продолжился...
И написал:
…Нет, спасется не мир, но спасется
единственный в мире,
а ведь род-то людской
и слагается из единиц.
Сказано за два года до последнего вздоха. Миновало ровнехонько десятилетие — с календарной легкостью сомкнулось с веком следующим, напомнив: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?».
У Бориса Чичибабина ответ свой:
…И я не рожден в девятьсот двадцать третьем,
а вечно живу на земле.
Я выменял память о дате и годе
на звон в поднебесной листве.
Не дяди и тети, а Данте и Гете
со мной в беспробудном родстве.
Да, «из времени в Вечность отпущен», но нет тут никакого противоречия: «…это вы из меня о своем наболевшем орете». Да, орем. Чичибабин не своими болью и бедой нагружает тебя, а твои на себя берет. Редчайший дар. Бесконечно больший, чем колдовское владение словом.
…Равнодушная к любым автографам, вот уже десять лет я не расстаюсь с текстом «Плача по утраченной родине» на машинописном листке, в уголке которого бисерным чичибабинским почерком написано: «Рад, что вы обратили внимание именно на это стихотворение, так как самонадеянно желал бы, чтобы его узнало как можно большее число людей». Самонадеянно?.. Но попробуйте-ка о трагедии украинской самостийности заикнуться — хоть по эту, хоть по другую сторону «границ». Нет такой темы, и точка.
Да что Украина — мы с Борисом Алексеевичем земляки, оттого-то «моя хата» тут не «с краю», но положа руку на сердце его же «…не в Абхазии, так в Карабахе каждый день убивают меня» могу ли повторить, как свое?..
Сообщения о вводе войск в Чечню в декабре 1994-го Борис Чичибабин перенести не смог. Через три дня его не стало.
А он так любил тишину! В богатейшем словаре поэта это одно из любимых им ключевых слов-образов.
И опять — тишина,
тишина, тишина.
Я лежу, изнемогший,
счастливый и кроткий.
Солнце лоб мой печет,
моя грудь сожжена,
и почиет пчела на моем
подбородке.
Я блаженствую молча.
Никто не придет.
Я хмелею от запахов
нежных, не зная,
то трава, или хвои
целительный мед,
или в небо роса
испарилась лесная.
Все, что вижу вокруг,
беспредельно любя,
как я рад, как печально
и горестно рад я,
что могу хоть на миг
отдохнуть от себя,
полежать на траве
с нераскрытой тетрадью.
Это самое лучшее,
что мне дано:
так лежать
без движений, без жажды, без цели,
чтобы мысли бродили,
как бродит вино,
в моем теплом, усталом,
задумчивом теле.
И не страшно душе —
хорошо и легко
слиться с листьями леса,
с растительным соком,
с золотыми цветами
в тени облаков,
с муравьиной землею
и с небом высоким.
Это строфы не поздних лет. В проставленной под ними дате время и место биографически точны: молодость — Вятлаг.
Из письма к Г. Померанцу и З. Миркиной ровно тридцатилетие спустя:
«Вы научили меня очень важному, может быть, самому важному в жизни — научили, что вечности не нужно ждать после смерти, что в вечности можно жить всегда, сейчас, сию минуту. Но для жизни в Вечности, как я учусь, как я пытаюсь, как мне удается на какие-то мгновения, часы, для жизни в Вечности не только не нужны слова, но они мешают, воспринимаются как что-то лживое, грубое, суетное, кощунственно-стыдное…»
Удивительное дело: читая сейчас, в совсем иную историческую эпоху, огромнейшую переписку — почти философско-религиозный роман в письмах — Бориса Чичибабина с Григорием Померанцем и Зинаидой Миркиной, не окунаешься в прошлое, а словно бы догоняешь его. И не бегом или вприпрыжку, а медленно-медленно, где-то оступаясь или замирая надолго, поднимаешься по крутым ступенькам чужого духовного пути-восхождения. Чужого?.. Но он открывается тебе шаг за шагом: письмами, стихами, исповедями и «проклятыми» («детскими, дурацкими», как называл их Чичибабин) вопросами, на которые часто и ответов-то нет…
Большая часть трехтомника публикуется впервые.
Будто сбылась давняя мечта Бориса Алексеевича, высказанная им как-то в письме к киевской поэтессе Евдокии Ольшанской:
«Я в своих мечтах буквально соединяю вместе, буквально вместе в одной комнатке, за одним столом, за одним общим любовным и важным разговором всех любимых, добрых, любящих литературу, поэзию, стихи и хороших людей — и почему-то в жизни это никогда не получается».
Получилось — под обложками трех прекрасных книг, вобравших в себя не только не известные нам ранее стихотворения из рукописных и самиздатовских, самодельных сборников, но и записи устных бесед-интервью с поэтом (включая и такие, как протоколы исключения тов. Чичибабина Б.А. из Союза писателей и восстановления в оном спустя без малого пятнадцать лет и почти в том же составе «беседующих»). И, наконец, щедро открываемое читателям наследие эпистолярно-творческое, заслуживающее отдельного и серьезного разговора.
Нет сомнения, что том переписки займет свое достойное место в ряду книг подобного жанра. Это — в будущем, а сейчас не покидает ощущение, что многие и многие его страницы, абзацы, фразы еще осязаемо теплы (а то и горячи!) от рук и дыхания их авторов.
Секрет прост: большинство адресатов Бориса Алексеевича Чичибабина живы и… по-прежнему пишут письма. КУДА: город Харьков — «вот эта улица, вот этот дом». КОМУ: Карась-Чичибабиной Л.С.
— Я почему-то не люблю слова «жена», — признавался Борис Алексеевич. — Любимая, мой первый советчик и друг, мой спаситель, помощник, судья…
Его Муза: «Мне без тебя — ни вздоха, ни глотка». Собиратель, составитель книг, с которыми вы скоро встретитесь. Лилия Семеновна Карась-Чичибабина.
Спасибо ей.
Вновь барыш и вражда верховодят тревогами дня.
На безликости зорь каменеют черты воровские…
Отзовись, мой читатель в Украине или в России!
Отзовись мне, Россия, коль есть еще ты у меня!
Отзовись, кто-нибудь, если ты еще где-нибудь есть, —
и проложим свой путь из потемок бесстыжих на воздух.
Неужели же мрак так тягуче могуч и громоздок!
Я и при смерти жду, что хоть кем-то услышится весть.
Что любимо — то вечно и светом стучится в окно,
счастьем щурится с неба — вот только никак не изловим.
И смеется душа не тому, что мир темен и злобен,
а тому, что апрель и любимое с вечным — одно.
Пушкин шепчет стихи, скоро я свой костер разожгу,
и дыхание трав, птичьи тайны, вода из колодца
подтвердят, что не все покупается и продается
и не тщетно щедры Бог и Вечность на каждом шагу.
Октябрь, 1993
(Впервые публикуется в харьковском трехтомнике по автографу из собрания Л.С. Карась-Чичибабиной.)
Ирина БУТЫЛЬСКАЯ
Источник: http://2002.novayagazeta.ru/nomer/2002/32n/n32n-s19.shtml
|
