И о умении оставаться человеком в любых ситуациях
Петр Никитич родился в Пензе в 1915 году. В 1929 его родители были репрессированы, и Пётр Никитич был отправлен в детдом. Поступил в художественное пензенское училище. 8.06.1936 был арестован по обвинению в антисоветской деятельности. На самом деле он смело заступился за своего посаженного товарища перед директором училища и был арестован вместе с группой студентов и преподавателей. Приговорён к восьми годам исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ). В 1947 срок наказания продлён на десять лет. Из заключения он вышел только через 25 лет.
В первом лагере - Котласе - он попал к уголовникам, они его избивали. Помог случай. Бригадир уголовников как-то спросил у Буинцева: "Слушай, паря. Романы тискать умеешь?"
С тех пор Петр, начитанный, с прекрасной памятью, в любую минуту должен был рассказывать увлекательные истории. Пересказывал Конан-Дойля, Майн Рида, Жюля Верна, Вальтера Скотта и даже Вольтера, "Философские письма". Да, да, и Шиллера, и Гете, но... особым языком. Все приходилось объяснять блатным языком. Иначе они не поняли бы. А выжить очень хотелось, потому и матерщинником стал. В зоне без этого нельзя. Другая жизнь, другой язык. В 39-м Буинцева перевели в Вятлаг.
Пишет Алексей Чекаль, один из знакомых Петра Буинцева
...В детстве, когда я жил в Киеве, мы с родителями ходили в гости к Петру Никитичу, дяде Пете. Из советских окраин ехали в центр, в старую киевскую квартиру со скрипящим паркетом, с высокими потолками и с окнами, выходящими на Щековицу. Это был другой мир во всех смыслах. У Петра Никитича для детей всегда были игрушки, сделанные им самим, фигурки, замки и домики. Как я потом узнал, не один ребенок был одарен его поделками.
Советское детство было вообще-то счастливым, когда ничего не знаешь -- вроде как и хорошо. Только на школьных политинформациях где-то взрывались бомбы или голодали дети. Но все это было не у нас. А приходя к Петру Никитичу, я слушал рассказы про сталинские лагеря, про исковерканные людские судьбы, про то, что государственная машина и бездарные люди страсть как любят портить жизнь тем, кто не подходит под общую гребенку. И порой у этих "правильных" страсть эта получается не сильно со зла. А как-то само собой. По принципу "перестраховки".
Главный урок, который я вынес из его рассказов это урок о разноуровневости человеческой природы. Люди могут быть сколь угодно умными, благообразными и иметь разные правильные мировоззренческие установки, а могут быть с виду недалекими и простоватыми, но все это внешний уровень человека. Подобно тому как, если неожиданно бросить мяч в собеседника, может оказаться, что он не готов его словить — подвела реакция. Так есть и духовная реакция. Она проявляется тогда, когда мы не ждем. В критических ситуациях, в запредельных условиях. Когда нет времени выбирать. И к этой ситуации нельзя подготовиться. И внутреннее устройство человека выходит наружу. И к удивлению нас самих оно может не соответствовать тому, что мы о себе думаем и чего от себя ожидаем или ожидают от нас другие.
Без систем жить нельзя (школа, институт, работа, государство), но есть те вещи которые необходимы системе для существования, а есть правила игры, которые придуманы, чтобы определять свой ты или чужой. Эти правила игры придуманы в угоду слабостям человеческим (дедовщина, иерархическая субординация, кастовые условности, зависть и прочее). И если стать на этот скользкий путь легко перестать быть внутренне свободной личностью и стать винтиком в системе, а не органической ее частью.
Дядя Петя рассказывал о том как в лагерях люди переставали быть людьми и как вроде бы отбросы общества вдруг были благородны и честны.
ЛАГЕРНЫЙ РОМАН
...Почти год я пыталась отыскать кого-нибудь, кто был вместе с Окадой в одном из советских лагерей. Хотя надежды на чудо почти не оставалось, ведь прошло более полувека.
Случайно в одной из телепередач я увидела человека, проведшего в Гулаге двадцать лет -- Петра Буинцева. Он рассказывал о жизни в Вятлаге и упомянул, что в женском бараке, который располагался поблизости, отбывала срок японка необычайной красоты. И мне пришла в голову сумасшедшая мысль: а вдруг это Окада? Ведь она тоже находилась в Вятлаге.
-- В Вятлаг в 1940 году попала красавица японская актриса, она совсем не говорила по-русски, -- рассказал мне семидесятидевятилетний Петр Никитович. -- Через год ее увезли неизвестно куда, я долго искал, но никаких следов... Наверняка не выдержала она этих испытаний. Именно там он и встретился с Иосико.
-- Выдержала, -- воскликнула я и показала Буинцеву фотографию Иосико.
...Меня перевели в Вятлаг в 39-м. Там я и встретился с Иосико... Прибыл этап с женщинами. Все, конечно, бросились к проволочному ограждению. Я перелез первым и увидел японку. Ее отвели в каптерку, переодели в ватник, на котором сохранились пятна крови убитого солдата, дыры от пуль, выдали уродливую шапку. Я смотрел на нее и говорил ребятам: «Смотрите, жемчужина в навоз попала!» Она будто вся светилась. Даже лагерная одежда не могла скрыть ее красоту.
Определили ее в мою бригаду -- лес рубить и сучья жечь. С рубкой у нее, конечно, ничего не получалось. Я делал это за нее. По-русски она немного понимала, но говорить не могла. Знала, правда, одно слово «штидно», что означало «стыдно». Да мне самому было стыдно за все происходящее. Ведь этот кошмар происходил в моей стране. А чего стыдилась Иосико?! На Лубянке она, конечно, многое поняла, и закалка у нее чувствовалась крепкая.
В этом гнилом болотистом аду Петр Буинцев впервые почувствовал себя счастливым. Он влюбился.
-- Окада редко вспоминала Японию. Единственное, о чем она рассказывала несколько раз, так это об удивительном рассвете, а здесь, в лагере, за деревьями и высоким забором она не могла увидеть восходящего солнца.
Тогда Петр решился на отчаянный поступок. Он сказал Окаде, что поздно ночью ждет ее у входа в лазарет. «Только надо быть очень осторожной», -- предупредил он. Никем не замеченные, они пробрались на чердак. И около часа сидели в полной темноте, затаив дыхание, и вот бледный рассвет высветил верхушки елей. Окада не могла оторвать глаз. В этот момент они забыли о лагере, о многочисленных автоматчиках на вышках.
- Был еще один радостный день в лагерной жизни Иосико, -- вспомнил Петр Никитович. -- Видимо, что-то человеческое осталось в лагерном начальстве, и оно неожиданно вернуло ей кимоно, отобранное при поступлении в лагерь. Иногда на самодельной сцене в столовой она выступала с танцами. На сцене Иосико преображалась. Перед самым Новым годом, когда мы возвращались с работы, Окада подбежала ко мне и сунула какой-то сверток, произнеся одно слово: «Подарок». Первое, о чем я подумал: «Наверное, еда». Когда развернул серую тряпицу, то увидел миниатюрное карликовое деревце. И сразу вспомнил рассказ Иосико: сколько труда, терпения надо приложить, чтобы его вырастить. Проволочками осторожно обматывают ветки, маленькими палочками закрепляют ствол.
Больше я никогда не видел ее. Ночью партию заключенных отправили в другой лагерь. Меня же через несколько лет этапировали в Карлаг, где было много пленных японцев. Когда я поздоровался с ними по-японски и назвал имя Иосико Окады в надежде что-то узнать о ней, случилось невероятное. Все японцы бросились ко мне, окружили, без конца повторяя: «Расскажи про Иосико Окаду! Звезда Иосико!» Если бы я только мог знать, что она выжила, переехала в Москву!
-- А вы знали, сколько лет было Окаде? -- спросила я Буинцева.
-- Думаю, лет двадцать.
-- Ей было тридцать девять.
-- Не может быть!
Петр Никитович даже растерялся. Он и не подозревал, что был почти вдвое моложе своей возлюбленной.
Расставаясь со мной, без малейшей иронии Буинцев сказал: «А знаете, после двадцати лет лагерей меня не только реабилитировали, но даже в 1992 году выдали компенсацию, целых двести двадцать пять рублей»...
