|
Часть 2
Встреча
Это произошло примерно за неделю до появления детей у ворот тюрьмы. Был день помывки арестованных из нашего подъезда, после нас мылись женщины, которых содержали в соседнем подъезде. Нас вели в здание бани по огороженной территории тюремного двора. Помывшись, мы довольные неторопливо шли обратно к тюрьме. Надзиратель, видимо усталый, шел неторопливо, побрякивая связкой ключей и нас не подгонял.
Те, кто дошел до своего подъезда раньше, дожидались остальных, толпясь у дверей. Надзиратель уже пошел открывать дверь, а заключенные все шли и шли от бани, растянувшись в длинную ленту. Вдруг послышался шум отодвигаемого засова. Дверь соседнего подъезда распахнулась, и оттуда стали появляться женщины. Заключенные из разных подъездов в тюремном дворе не должны были встречаться. Эта накладка произошла из-за несогласованности действий надзирателей, позднее говорили, что причиной была не сработавшая сигнализация.
Перешагнув высокий порог, женщины спускались с крыльца, проходили вперед и строились по двое. Я оказался в хвосте заключенных нашего подъезда. Бросив взгляд на женщин, я вдруг увидел свою родную тетю, мать моей двоюродной сестры Аллы.
Я не удержался и окликнул ее:
-Настя! Настя!
Услышав свое имя, она удивленно глянула на толпу заключенных и бросилась мне навстречу. Но тут же спохватилась, вспомнив, что нельзя выходить из построения и остановилась в двух шагах от меня. Лицо ее светилось от радости неожиданной встречи. Несколько секунд мы стояли молча, глядя друг другу в глаза. Настя заговорила первой.
Рассказала, что ее арестовали после мужа. Были арестованы трое ее братьев, среди них и мой отец. Вся семья получила клеймо врагов народа. У Насти была семья – муж и маленькая дочь, была жизнь, заполненная трудом и заботами друг о друге и вот теперь ничего этого нет. Настя и ее муж окончили Харбинский политехнический институт. После продажи КВЖД они переехали из Харбина в Свердловск. Власти встречали служащих КВЖД с музыкой. Устроили на работу, предоставили жилье. Постепенно наладилась жизнь. Жили спокойно, ни в чем не нуждались, отличались прилежанием к работе, ощущали радость душевного удовлетворения. И вдруг этот дикий арест. Трехлетняя Аллочка осталась на руках неграмотной 34 летней сестры Пани, тоже приехавшей из Харбина. А если арестуют и ее?
В тюрьме Настя переживала за мужа, за дочь, за сестру, беспокоилась о старенькой больной своей матери и переживала за судьбу троих арестованных братьев. Ей было всего 27, но мне показалась постаревшей настолько, что я с трудом узнал ее. Последний раз мы виделись пять месяцев назад, но тогда от нее веяло энергией и счастьем. Теперь она выглядела бледной, изможденной. Меня поразило застывшее, каменное выражение ее лица, только глаза лихорадочно блестели, я понял, что Настя больна.
Чувствуя, что надо что-то сказать, Настя выдавила из себя:
- Бориса и Яшу взяли в один день. Меня арестовали месяцем позже.
Настя подняла голову, посмотрела на меня и добавила:
- Митю и Мишу (моего отца) взяли прямо с работы, в чем были.
Я спросил, в чем обвиняют ее.
- В шпионаже, как всех харбинцев, – ответила Настя и криво улыбнулась.
- Где находишься?
- В камере без номера, окна на кладбище. А тебе что предъявили?
- Восхваление Троцкого, 58 ая, 10 пункт.
Настя сказала, что никаких известий из дома не получает. Ничего не знает о том, как там сестра с трехлетней дочерью. Только следователь после допроса передал чемодан с бельем. Никакой записки, ни единого слова. Я спрашивала следователя, он меня оборвал. – лицо Насти передернулось от внезапной боли, она поднесла к глазам платок. Собравшись с силами убрала его и вновь заговорила:
- Что будет, когда арестуют Паню? Они ведь не сообщат! Что будет с Аллой? – больше Настя говорить не смогла, разрыдалась. Эта мысль мучила ее каждый день.
Я, как мог попытался успокоить Настю. В тот момент выходила последняя пара женщин стоящая спиной надзирательница повернулась в нашу сторону:
- Прекратить разговоры! Это запрещено. Вас накажут! Встаньте в строй.
Настя не торопилась сдвинуться с места. Она стояла и теребила сумку с бельем. Я быстро вынул из кармана и сунул Насте в сумку 30 рублевую купюру с портретом Ленина. Перед тем, как войти в подъезд я оглянулся и увидел, что Настя махнула мне рукой.
Забегая вперед скажу, что Паню не арестовали вовсе, с нею не тронули и Аллочку. Паня была неграмотной домохозяйкой, в учреждениях не числилась, видимо, поэтому ее и проглядели. Мы с двоюродной сестрой Аллой выжили.
Волосы
Вернувшись в камеру после встречи с Настей, я долго не мог успокоиться. Я ничего не видел вокруг от горя. Уже тогда я чувствовал, что больше никогда не увижу своих родных, что они не вернуться домой.
Мне вспомнилось лето 1936 года. Мы собрались все вместе. Отец получил новое назначение на строительство железной дороги вдоль берега белого моря. Ему предстоял отъезд на станцию Исакогорка под Архангельск. Он строил планы на новую жизнь. Все складывалось удачно и всм нам было хорошо и спокойно. Яша ин Настя с интересом расспрашивали его о новых местах, Митя и Борис делились опытом строительства железных дорог. Я внимательно вслушивался в их беседу. Мне отец предложил пройти на этой линии путейскую практику студента. Почти весь день просидели мы за столом за разговорами. Этого больше никогда не будет.
Остаток того дня я пролежал на кровати с закрытыми глазами, перебирая в памяти прошлое. Наступила ночь и в камере воцарилась тишина, а я молча глотал слезы. Я проплакал до самого рассвета. Утром не стало легче, и я продолжал думать об одном и том же. Так продолжалось несколько дней, пока я не привык к своему горю, и оно немного не притупилось.
Говорить с кем-то об аресте моих родных было нельзя – это стало бы известно следователю через осведомителей, усугубило бы мое положение и увеличило бы срок. Приходилось держать свое горе в себе. Окружающие заметили, что у меня стали выпадать волосы. Еще недавно густые и мягкие волосы вылезали целыми прядями и оставались на подушке. За какие-то несколько дней я почти облысел. О том, как я выглядел, мне трудно было судить, зеркала в камере не было, и возможность впервые увидеть себя мне представилась, только когда я освободился из лагеря.
Чтобы закончить повествование о судьбе моих волос, перенесусь сразу в 1942 год. Тогда я был выпущен на свободу, работал в Кировской области по найму с ограниченным передвижением по району. На мне лежали обязанности прораба по строительству и начальника станции эксплуатации железнодорожных путей. По этим путям шли поезда, перевозившие лес.
Шла война. Фронт, шахта и элементы станции требовали леса, который заготавливали заключенные. По недостроенным путям лес отправлялся на народные магистрали комиссариата путей сообщения. В тот период я подружился с таким же, как я, полуосовободившимся заключенным. Мой товарищ раньше работал гримером и парикмахером в областном театре. В поселке он исполнял роль дамского парикмахера, завивал кудри женам начальства.
Мой товарищ жил в общежитии, а меня была комнатенка в частном доме, и он заходил в гости. Жили плохо, питались скудно. Сдружились мы на почве общих политических взглядов и интереса к истории и литературе. Превосходный собеседник и рассказчик, он не давал мне унывать, бывая вместе, мы постоянно смеялись, забывая на время о своей участи. Он хуже переносил голод, да и возможностей добыть пищу у него было меньше. Я, как специалист, получал какие-то продукты, да зарплата моя была выше. Одним словом я был богаче и подкармливал его. Первое время он наотрез отказывался, даже не дотрагивался до моих подношений, но как-то я угостил его водкой и убедил не церемонится. Мои сложные аргументы достигли цели. С тех пор во время наших встреч мы пили сладкий чай с хлебом, и я делился со своим товарищем и продуктами из пайка.
Алексей Дементьевич был старше меня на 15 лет, он привязался ко мне, как к сыну и между нами установились почти родственные отношения. Как-то А. Д. сказал: «Вот ты такой молодой, интересный парень, а с прической – беда». Алексей Дементьевич снял с моей головы мерку и через некоторое время сделал мне парик, в тон моих оставшихся волос. Я в жизни не думал, что стану ходить в парике, но, впервые надев изделие Алексея Дементьевича под новый 1942 год, стал носить постоянно и прослужил он мне более 10 лет. парик Алексей Дементьевич сделал с большим искусством и очень прочно. Последующие парики делали мне ленинградские театральные парикмахеры.
С Алексеем Дементьевичем мы дружили несколько лет, до тех пор, пока ему не разрешили вернуться на родину.
Деньги
Случилось так, что в нашей камере я был обладателем самой большой суммы денег. У большинства денег не было вовсе. В июле 1937 ого на мой лицевой счет была перечислена зарплата за несколько месяцев, которую я не успел получить на свободе.
Причиной этого была особая система выплаты зарплаты, по которой трудящиеся в нашем учреждении получали на руки лишь какой-то процент от заработанных денег, а остаток государство записывало как долг. Так продолжалось месяцев восемь. Сумма росла. И вот летом 37 года государство вдруг решило долг вернуть. О том, какая сумма на моем счету известил меня надзиратель. Он сказал, что я теперь могу пользоваться тюремным ларьком. У других арестованных накоплений не было, их последние зарплаты были получены родными по доверенности. Я мог бы поступить так же. Моя мать жила в Саратове, если бы я перевел деньги ей, все узнали бы, что ее сын – враг народа. Поэтому я решил оставить деньги себе. Сумма в несколько сотен рублей. Раз в 10 дней я мог пользоваться тюремным ларьком, но там ничего не было кроме махорки и тоненьких книжечек курительной бумаги.
Сам я не курил. Отсутствие табака для сидельцев было тягостно. Искали окурки, перетирали сухие листья деревьев, мастерили самокрутки, затягиваясь вонючим дымом. Многие старались избавиться от вредной привычки, но ничего у них не получалось. И тут я со своими деньгами. Я закупил на всю камеру 40 пачек махорки и курительную бумагу. Все до единой пачки я раздал. Товарищи по камере благодарили меня, величали по имени-отчеству. Такие закупки производил я вплоть до осени 1937 года.
Тюремная почта
В конце августа 1937 года меня везли с допроса в «черном вороне». Рядом со мной сидела молодая женщина. Она спросила, не встречал ли я ее мужа, арестованного по фамилии Чеканников. Я ответил отрицательно. Она попросила, если встретится мне этот человек, или я что-либо узнаю о нем, передать, что Валя – в 40-й камере, внизу, на первом этаже, у арки тюремного корпуса. Она сказала, что забрали с работы, в чем была, в летнем платье и туфлях на высоких каблуках, и никто из родных не знает, что она находится здесь.
Говорила она шепотом, чтобы не привлекать внимание охраны. Гул мотора и частые звуковые сигналы машины позволяли вести переговоры. За несколько минут пути мы успели обсудить обвинения, которые нам предъявляли и даже обменяться своими городскими адресами и договорились переписываться в тюрьме.
Машина подъехала, заскрипели ворота и нас передали дежурному по тюрьме. На другой день, когда женщин вывели на прогулку, я из окна своей камеры выбрал момент, когда надзиратель отвернется, и бросил им под ноги записку в хлебном мякише. Операция прошла успешно, и мы стали пользоваться этим рискованным способом переписки. Мы долго мы искали способ, как передавать записки между камерами, наконец, нашли его.
Идя на прогулку, заключенные всегда останавливались на нижней площадке лестницы и в ожидании открытия двери толпились на ступеньках. На прогулку мы и женщины шли в разное время по одной и той же лестнице. В одной из верхних балок, на уровне роста человека была щель, которую мы стали использовать в качестве почтового ящика. Лучшего места и придумать было нельзя. На лестнице был полумрак, а надзиратель был занят. Пока он возился с замком, мы могли спокойно «проверить почту».
Окно женской камеры, находящейся в другой крыле, напротив нашей мы могли видеть из своего окна, поэтому переговаривались с тамошними узницами с помощью семафорной азбуки.
Такое общение заменяло и письма и газеты. Важной темой переписки и разговоров были новости с воли. Каждый день мы узнавали о новых арестах в Свердловске и о новых врагах народа, арестованных в Москве, арестованных становилось все больше.
С помощью такой переписки некоторым удавалось узнать о судьбе своих родных, попавших в тюрьму, узнавали, куда готовились этапы. Я пытался найти Чеканникова, мужа Вали.Дело было непростое, но отказать ей я не мог.
Я часть думал о Вале и ее судьбе.Удивительно было писать письма совсем незнакомому человеку. Валю я видел мельком, в полумраке и понимал, что не смогу узнать ее при встрече. Единственной приметой был зеленый шарф, который она носила на голове, по нему я и угадывал ее среди женщин, которых выводили в тюремный двор на прогулку.
Из Валиных записок я узнал, что арестована она была на десятый день после мужа, в здании НКВД у нее отобрали сумочку, и посадили в изолятор, а вечером перевели в общую камеру. На нее завели формуляр с анкетными данными, но ничего не объяснили. Дома у Вали осталась маленькая дочь и больная мать, о них она и тревожилась. Где-то совсем рядом, в тюрьме томился ее муж.
Вестей из дома Валя не получала. Теплившаяся в душе слабая надежда выйти на свободу, погасла. Женщина потеряла силы и втихомолку плакала, балансируя на краю отчаяния и безумия. Потом постепенно сжилась со всем и притерпелась, подружилась с сокамерницами и упорно внушала себе, что нужно жить ради своих близких, которых она когда-нибудь вновь увидит. Надо было выстоять. Эта надежда дала ей силы, преобразила ее, так у Вали началась новая полоса жизни. За три месяца пребывания в тюрьме на допросы ее не вызывали, видимо, следствие, едва начавшись, забуксовало. У надзирателей ничего узнать было нельзя. На письменные заявления – не отвечали. Таков был сложившийся порядок. И вдруг я получил от нее записку, которая меня озадачила и ошеломила.
Валя писала, что ее только что вызвали из камеры с вещами к администрации тюрьмы и без предъявления обвинения, без суда и следствия дали расписаться в решении особого отдела НКВД. Оказалось, что ей дали 8 лет и отправляют в бывший Туруханский край, на север нынешнего Красноярского края. Через час ее ждет этап. Валя умоляла помочь как-то сообщить об этом своей матери.
Я представить не мог, как она поедет на этап в своих туфлях на каблучках, ведь была уже осень. Похолодало. В Свердловске уже лежал и не таял снег. У меня мгновенно созрела мысль передать ей валенки и шерстяной шарф и байковое одеяло, которые я получил от матери при свидании в день суда. О себе я не думал, мне было важнее помочь Вале. Я стал размышлять, как это сделать.
Пересыльная камера была этажом выше нашей и располагалась в глубине коридора. Несколько человек из нашей камеры уговорило двух осужденных уголовников, занятых на хозработах передать вещи в пересыльную камеру. Им было заплачено. Предполагалось, что вещи, связанные узлом я должен был вынести в коридор во время оправки. Но вышло все по-другому.
Уборщики, бытовики, ничего не объясняя, вывели Валю из камеры вечером незадолго до сна, провели коридором и оставили на площадке нашей лестничной клетки. Потом они как-то сумели открыть дверь нашей камеры. Я поднялся наверх, и мы встретились.
Валя испугалась, когда ее повели уголовники, это было нарушение порядка, непонятное, странное для нее. Подойдя к ней я увидел, что глаза ее расширены от ужаса, а голос – дрожит.
Увидев ужас на Валином лице, уголовники отошли вглубь коридора.
Три месяца ждала Валя следствия и решения суда, и вдруг откуда-то прибыло это решение особого совещания. Оно смутило ее, и она снова стала тревожиться о своей участи. Ей предстоял долгий путь, от своего дома, разоренной семьи в никуда. Когда Валя говорила мне об этом, на ее глаза навернулись слезы. Я попробовал утешить ее, поднять ее дух, пообещал сделать все возможное, чтобы передать письмо ее матери.
Когда Валя благодарила меня за вещи, на губах у нее появилась слабая улыбка. У нее немного отлегло от сердца, захотелось высказать наболевшее. В тот момент я чувствовал себя, как перед казнью. Боялся, что пройдет последняя секунда встречи, а она ничего не скажет и уйдет в смущенном раскаянии. Так оно и вышло. Где-то в тюремных коридорах звякнули ключи, отдвинулся засов, хлопнула дверь. Подошли уборщики. Время кончилось, и надо было расходиться. Валя поцеловала меня в лоб, на прощанье протянула руку и пошла в свою камеру.
Утром я увидел, что из-под зонта окна пересыльной камеры свисает зеленая лента. Этот условный знак говорил мне о том, что ночью Валю отправили на этап. Этап этот состоял из одних женщин, в основном – жен арестованных. Говорили, что среди них был сестра Тухачевского.
ВятЛаг
Кайский район северо-восточной части Кировской области. Волнистая равнина покрыта сетью речной сетью, здесь протекают верхние притоки Камы. Кругом на сотни километров – леса, в основном хвойные, но попадаются в них и березы с осинами. Зима холодная и длинная, лето –
Короткое. Необжитый безлюдный край, редкие поселки.
Здесь, на глухом тупиковом разъезде, на станции с громким названием Верхне-Камская начиналась земля недавно открытого лагеря Вятлага НКВД.
Лесозаготовительный лагерь в этих краях еще только организовывался и одновременно строился поселков за колючей проволокой под охраной нескольких тысяч военных.
Лагерь предназначался для осужденных по 58 статье. Эти заключенные считались опасными преступниками, и для их содержания устанавливался особый режим.
Заключенные использовались на заготовке леса и строительстве железной дороги. Их заставляли пилить и валить деревья, штабелировать и грузить древесину для отправки вглубь страны.
Новенький пересыльный лагерный пункт на станции Верхне-Камская стоял особняком, вокруг него не было ни единой постройки, только в стороне, за бугром, далеко внизу, виднелся поселок Рудничный, заселенный в период раскулачивания крестьянами, выжившими после произвола 30-х годов. К станции примыкала ведущая в поселок тупиковая ветка, по ней вывозили с местного производства готовую продукцию – фосфоритную муку для удобрений.
В конце 1937- начале 1938 года в Вятлаг один за другим прибывали эшелоны заключенных. Среди них был и я.
Наш этап разместили на пересыльном пункте, своеобразном вокзале, отсюда нам предстоял дальнейший путь вглубь лагеря, по внутреннему этапу в поселок постоянного пребывания.
После полок столыпинского вагона двухъярусные нары пересыльного барака показались очень удобными. Пересылка жила своей жизнью –нары вокруг меня то внезапно пустели с отправкой очередного этапа, то наполнялись людьми, прибывшими с новыми эшелонами заключенных. Здесь я впервые услышал фамилию начальника Вятлага – полковника Долгих. Говорили, что он – сибирский партизан, награжденный в Гражданскую войну орденом Красного знамени. Говорили, что он заносчив и несправедлив, все его очень боялись. В пересылке все говорили об этапе, все знали, что тут мы временно, нас вот-вот куда-то отправят.
Каждое утро мы заготавливали дрова и корчевали пни у площадки ворот и вахты зоны. От этой работы поначалу у всех с непривычки ныли руки и болели спины. Инструментов не хватало, пилы были тупые, топоры плохо насажены на ручки. В результате нас посадили на штрафной паек – 300 граммов хлеба и миска супа в день. Через четыре дня нам объявили об этапе.
Утром 12 февраля нас предупредили, чтобы мы сдали свои вещи, чемоданы и мешки в каптерку. Объяснив, что путь далекий и поэтому груз будет доставлен на лошадях вслед за нами. К воротам вахты наш этап собрали в том, в котором мы прибыли из Свердловска –
50 мужчин и две женщины. Нас проверили пофамильно и повели строем по два человека. Впереди и сзади нашей колонны шли конвоиры с собаками. Когда нас готовили на этап, у входа на станцию стоял только что прибывший эшелон в 50 вагонов, на котором прибыли заключенные из Грузии. Издали было видно, как из кирпично-красных вагонов-теплушек высаживалась охрана, как, открывая двери, выпускали людей.
Мы двинулись по наезженной дороге, затем резко свернули на просеку, прорубленную вдоль будущего полотна железной дороги. По сторонам просеки стояли две стены настоящей тайги, а между ними вилась узкая лента дороги, по которой лежал наш путь по земле Вятлага.
Было удивительно тихо, день выдался ясный и хороший, на какое-то время даже выглянуло солнце. В воздухе пахло хвоей и снегом. Ветви елей были покрыты пушистым снегом, который переливался на солнце, вспыхивая огоньками. Кругом лежал чистейший снег, кое-где размеченный цепочками звериных следов. Мы шли вперед километр за километром, считая путь по знакам, установленным вдоль дороги. На 9 километре пришлось обходить глубокий овраг ручья Вилка, в этом месте мы впервые остановились на отдых.
На 14 километре мы перешли по льду реку Нырмыч, поднялись на водораздельную высоту 18 км и здесь снова устроили привал у палаточного городка №2, названного Сордой по имени лесничего обслуживающего этот участок. При спуске к реке Созим мы много раз вспугивали лесную птицу и видели, как прямо над нашими головами поднялась стая глухарей, зашумев тяжелыми крыльями.
Пройдя Созим, мы устроили последний отдых у поселка №3, усевшись на пнях вдоль трассы. Последний участок пути мы шли по пойме реки, замерзшему торфяному болоту и, наконец на 24 километре на пологом склоне показались постройки поселка № 4.
Дорога повернула к четвертому лагпункту, туда, где виднелись в беспорядке деревянные строения, покрытые тесом и горбылем, в которых жила администрация поселка и находилась военная охрана вместе со своими складами. Дымились трубы. Возле домов лежали громадные штабеля дров, заготовленных на зиму. Было видно, что проблем с отоплением своего жилья у администрации нет.
День еще не кончился, когда мы повернули к воротам вахты, было еще светло. Навстречу нашему этапу вышло несколько человек охраны и начальник лагпункута Гребцов. Нас приняли по ускоренной процедуре, нарушив инструкции, провели только пофамильную перекличку.
Открылись ворота и мы вошли в зону. Один из нас немного замешкался на входе, за что получил от охранника пинок: «Не отставай, вражина!»
Войдя, мы остановились. Перед нами стоял нарядчик, учетчик и распорядитель рабочей силы, исполнитель воли начальника пункта. Именно от этого человека напрямую зависело благополучие заключенного. Это был молодой парень, осужденный по бытовой статье, был он в дубленом полушубке, в добротных валенках, весьт какой-то чистенький и весьма довольный собой.
- Шпана политическая! Враги народа! – окрестил он нас в вместо приветствия, потом что-то буркнул себе под нос и добавил по-деловому:
- А ну за мной в палатку. На исправление и перевоспитание.
И мы двинулись за ним, оставив двух женщин у вахты.
Территория лагпункта показалась нам странной – после вырубки леса она была вся в пнях различной высоты, исключение составляли две расчищенные площадки по обеим сторонам.
Впереди шел нарядчик, за ним, обходя пни и ковыляя, тянулась наша цепочка. Идти по плотному снегу, смерзшемуся со мхом было не так легко. Из палатки, занесенной снегом, доносились приглушенные голоса. Распахнулись двери, и мы по одному стали входить.
На нарах среди дыма и чада сидели люди в зимних лохмотьях, при нашем появлении они вскочили со своих мест и, окружив нас, наперебой стали задавать вопросы. В палатке были те же пни, что и по всей территории зоны, только снега нет. На полу – покров мха, стены –
брезентовые, окон – нет. Сплошные двухъярусные нары на вю длину палатки с широким проходом посередине. При входе и в противоположном конце горело по фонарю «летучая мышь». Обогревалось помещение с помощью двух железных буржуек. В конце прохода стоял простой стол, сбитый на крестовине. Подойдя к столу, нарядчик сел на пень, закурил, и не спеша начал записывать профессии прибывших. Узнав, что среди нас оказалось много железнодорожников, начетчик махнул рукой и сказал, что это пока не к чему: «Железной дороги еще нет, а когда будет, вы все передохнете! Так что утром после подъема—
на лесоповал».
Начетчик своей властью назначил двух бригадиров, обязав их составить списки бригад по 25 человек и принести ему в нарядную.
Стали знакомиться, обживаться. Наш этап подселили к другому, недавно прибывшему из Перми. Палатка наша переполнилась, но по понятиям Вятлага это было нормально. В палатке не было бака с водой для умывальников, для питья растапливали снег. Туалет был наскоро сколочен из пяти досок и находился рядом с плалткой, антисанитария в нем, да впрочем и в самой нашей платке была жуткая.
Постельных принадлежностей не выдали, спать приходилось в том, в чем ходили днем. На стенах изнутри палатки не таял иней. Отогреться можно было только сидя у самой печки.
Доброе утро, Вятлаг!
Утром следующего дня, когда было еще совсем темно нас разбудил раздался глухой звон. Били молотком в кусок рельса. Мы все слышали эти звуки, но не поднимались. Мы лежали на нарах, прижатые друг к другу, боясь пошевелиться, чтобы не упустить тепло. Так прошло несколько минут. Вдруг в палатку влетел человек с палкой и набросился на тех, кто не успел подняться, нанося удары, куда попало. Позже мы узнали, что это был молодой начальник лагпункта Гребцов.
- Ишь, разлеглись, как баре! Давно подъем! Лес заготавливать надо, а они – дрыхнут!
Все, зашевелились, поднялись и побежали, стараясь избежать встречи с начальником и его палкой. При перебежке к выходу я получил чувствительный удар по спине. Мы выбежали из палатки, но не знали, куда бежать дальше и что предпринимать. До развода оставалось еще какойе-то время. Надо было получить свою пайку хлеба и миску баланды. Но где? У кого? В первый день в лагере порядков не знал никто и никто нам ничего не пояснял. Чтобы не задерживать развод и не вызвать снова гнев администрации, мы решили идти к воротам лагеря. Нарядчик велел построиться по списку, хотя знал, что мы идем голодные.
За воротами нам выдали инструмент – лопаты, пилы, топоры и конвой повел нас в зону оцепления, впервые без собак.
Зона оцепления
Зона оцепления представляла собою лыжную трассу, опоясывающую лесосеки, на которых валили лес и обрубали с деревьев сучья. Именно здесь, в зоне оцепления, и работали все бригады лагпункта. Лыжную трассу по периметру охраняли военные посты с собаками, они располагались в пределах видимости друг друга, постоянная связь между ними осуществлялась с помощью лыжников.
Нас повели цепочкой по тропе в глубоком снегу. Путь был тяжелым, часто приходилось расчищать снег лопатами. После часа пути мы устали и но нужно было валить лес. Конвой остался при нас и следил. Чтобы не разбредались по лесосеке.
Мы сели отдыхать прямо на снег. Подошел руководитель лесоповала и объяснил, что нужно валить деревья диаметром не менее 20 см, и пни оставлять не выше 30 см. До конца дня требовалось повалить не меньше двух десятков деревьев, разделать их на хлысты, обрубить сучья, очистить площадку от сушняка и сжечь его.
Отдохнув, приступили к работе. Отсутствие навыка обнаружилось сразу. Зима была снежная, сугробы в высоту доходили до метра и более. До каждого дерева приходилось лезть через сугробы. Мы извалялись в снегу, насквозь промочили одежду и обувь. Снег с деревьев летел нам на головы. А были мы во всем домашнем, одеты не для лесоповала, без валенок и бушлатов, без ватных штанов. Даже перчатки были не у всех, большинство обматывало руки тряпками. Таков был режим и уклад жизни лагеря, на уничтожение.
Лес валили поочередно те немногие из нас, что были посильнее, более слабые рубили и носили сучья. Работали не по принуждению, а сами, насколько хватало сил, уклонистов и погоняльщиков в нашей бригаде не было. Пилы были плохо наточены, их заедало, чтобы вынуть пилу, приходилось приседать на корточки, зря теряли много сил. С большим трудом свалили несколько деревьев и вскоре вымотались совершенно.
Голодные, пили мы «чай» из заваренной хвои без хлеба. Хлеб начальник лагпункта Гребцов выдать не разрешил. Все время сушились на огне у нескольких костров. Развесили одежду, портанки, сидели возле разложенной обуви и обогревали себя, зная, что в палатке в мокром можно замерзнуть. Конвой помалкивал и не вмешивался.
Потихоньку подрубали сучья. Подносили сушняк, поддерживали огонь костров. Но главная работа, валка леса, не двигалась. И это нас смущало. Так прошел первый день на лесоповале.
Сняли нас всех по сигналу, Быстро вечерело. Конвой нас торопил, подгонял и покрикивал: «Сзади подтянуться! Не растягивайся!»
Наконец мы дошли. За забором обозначился контур лагеря, особенно ярко фонари освещали площадку возле домика вахты. Одному из нас перед вахтой стало плохо, его взяли под руки и так довели до зоны. Конвой ушел греться на вахту.
Вышли нам поперек дороги, всех прощупали, прохлопали с боков и по спине, промяди одежду – не несут ли чего? Ничего запрещенного не нашли, пропустили на зону. Ослабшего сдали в санчасть. Санчасть, впрочем, была понятием символическим – одно название, зато очередь, выстроившаяся к ней на морозе была живая и достоверная.
Голодные, побежали мы в в столовую, получили недоданный утром хлеб и съели горячую баланду, кое-как удовлетворились на время.
В палатке мы узнали, что наши нары Гребцов приказал после развода облить водой, чтобы к нашему приходу образовалась тонкая корка льда. Месть за долгий «барский» сон. Чтоб не залеживались!
Вместо отдыха нам пришлось сгребать лед и промокать мхом мокрые нары. Досуха вытереть, конечно, не удалось. Легли на нары, в чем были, в чем работали, другого выхода не было. Шапки тоже не снимали, она служила для тепла и вместо подушки.
На следующее утро после удара о рельс многие из нас повскакивали, другие – не спешили, потягиваясь спросонья, собираясь с мыслями. Прерывистый звон был слышен далеко, он не давал права не встать, грозил наказанием. Снова, как и вчера раздался оглушительный голос Гребцова, изрыгающий ругательства и угрозы. Снова Гребцов остервенело лупил палкой опаздывающих. В холодном утреннем воздухе гремело: «Мать-перемать!». Все вдруг завозились, загалдели, стали выбегать из палатки, благо одеваться было не надо – все было на нас. Все собрались в столовой. Получили пайку хлеба, заправились баландой и стали ждать развода.
Поднимался Гребцов рано. Еще до сигнала он выходил из дома. Спрашивается – для чего?
Словно больше нечего было ему делать! Очевидно для того, чтобы удовлетворить свою звериную ярость. Его путь по зоне отмечался воплями избиваемых, побоями криками, матерщиной. С зека он не разговаривал, а рявкал на них по-собачьи, все с пренебрежением, с подковыркой. Нелестная слава шла о нем. Боялись его все страшно. Попробуй не выполнить, попробуй не так сказать. Прозвище ему дали «Растудыт твою». Он никогда не улыбался и всегда смотрел в упор злыми глазами. Он ненавидел нас, врагов народа, агентов империализма. Долгих не был таким от природы, так его воспитали. Постепенно спускался он по ступеням, от человека до жестокого и свирепого зверя.
Вечером, придя с лесоповала мы опять обнаружили свои нары политыми водой, они уже успели слегка заледенеть. Снова мы выскребали наледь и собирали влагу с горбылей с помощью мха. Но на этот раз под видом топлива для печек в нашей палатке мы принесли с собой из леса сосновые ветки. Эту хвою мы положили на нары и легли на нее. И надо сказать, что весь остаток февраля не забывал нас Гребцов, мстил за то, что пару раз мы не были на ногах к его приходу. Это проклятие с нас было снято только к марту. То ли Гребцов устал, то ли решил, что мы искупили свою «вину».
Время шло, а наши вещи, сданные на пересыльный пункт, все не появлялись. Ходили, узнавали, безрезультатно. Разные причины нам высказывали. Так прошли еще недели две. Стали ходить надоедать каждый день. Все без толку. Дали нам день отдыха, но он был не для нас, начальству нужно было проверить наши личности, на это ушло полдня. Мы стояли строем на морозе, пока не сошлись данные подсчетов. Затем нас отпустили. День клонился к вечеру и мы веем составом этапа, за исключением пятерых человек пришли на вахту, где находился Гребцов и попросили принять меры к ускорению выдачи вещей. Стали полукругом. Вышел Гребцов, ничего толкового не объяснил, только сказал: «Когда прибудут, получите все на вахте».
Один из нас, стоявший поближе к нему, сделав шаг вперед, выразил возмущение от всех нас и пригрозил ему жалобой на имя прокурора, сказав, что советская власть справедливая и привлечет его к ответственности. От этих слов Гребцов взорвался и приказал дежурному вахтеру:
- А ну-ка, покажи им советскую власть! Покажи им ответ прокурора!
Вахтер умелым движением поставил жалобщику подножку, так что тот свалился на деревянный настил под громкий смех начальства.
- Идите. А то посадим в кондей (штрафной изолятор), будете знать, как жаловаться – пригрозил Гребцов.
И мы ушли. Что мы могли сделать?
- Разве можно так поступать по закону? Неужели им все просится?! – с волнением возмущались мы.
Дней через шесть после этого случая – это было на 18 день прибытия нашего этапа, привезли наши вещи. Нарядчик после работы оповестил нас. Все собрались у вахты, где под фонарем были свалены свалили в кучу сумки, узлы и чемоданы. Кое-как разобрались в этом хаосе, я нашел свой чемодан с оторванной крышкой. Внутри был единственный предмет – галстук. Теплое белье, брюки, шарф, перчатки, зимние ботинки – все исчезло. У других тоже пропало все сданное. Кое-какие вещи валялись среди привезенного, но определить, чьи они мог только сам хозяин. Большинство наших чемоданов были измяты и изуродованы.
Некому было высказать свое возмущение, из администрации никого не было, всем верховодил нарядчик. Да и какие можно было предъявить требования, вещи у нас принимали без описи, они должны были следовать за нами вместе с этапом. Мы ждали теплых вещей, надеялись на получение необходимого, личинного, своего, а теперь остались ни с чем, раздетыми.
При отправке нашего этапа из Свердловской тюрьмы, деньги, имеющиеся у нас на счетах, выдали на руки. После вынесения приговора разрешалось зачисление переводов из дома, с предприятий переводили недополученную зарплату, таким образом у каждого из нас на счету была какая-то сумма, и в Вятлаг мы прибыли при деньгах.
В лагере питание здесь было скудное, хуже, чем в тюрьме. Сразу сели на 300 граммовую выдачу хлеба с миской баланды в день. Это при ежедневной изнурительной физической работе в лесу в неподходящей одежде. Настали для нас страшные дни голода, все время думалось о хлебе. В Вятлаге процветала торговля, первое время, когда у нас в карманах еще были деньги, уголовники, атаковали нас, как саранча. Зная, что мы голодаем, они предлагали за большую цену брать у них пайку хлеба с баландой, и мы вынуждены были это делать.
Читать далее >>
|
