Начало новой жизни: ясное сентябрьское утро, светло, свежо. Идем пешком туда, где будем жить и работать, идем по равнине с пнями, потом по дороге через лес. Не маршируем, идем вольно, вразброд. Женщины шагают, согнувшись под тяжестью чемоданов и узлов, задыхаются и ноют. Хорошо, что меня задержали в пути, - лишь строгий минимум на спине. Сзади плетется равнодушный конвоир. В еловой чаще ярко желтеют отдельные березы. Я оживаю после прокуренных камер и тесных дворов, глубоко до дна вдыхаю совершенно чистый воздух: ноги набирают прежнюю силу, как в турпоходе, глаза видят рядом родные травы: облетевший иван-чай, бледные сухие метелки, мать-и-мачеху, пырей... Вопреки все- му - гибели прошлого, разлуке с мамой, утрате всего, кроме жизни (или именно оттого?), - мне весело: начнем с нуля! Следователь Зотов исполнил свое обещание, отправил меня в лес, я исполню свое: перекуюсь.
Прошли километра четыре, встали у деревянных ворот, похожих на въезд в древнерусскую крепость, обнесенную частоколом. Нас пересчитали по списку и открыли врата, прогнали стадо через вахту, снова пересчитали и распустили - невероятно, - иди куда хочешь. Кто-то налетел на меня и стиснул в объятиях - Женя Панченко! Она здесь уже полторы недели. Сразу начала заботиться обо мне - принесла мешок, мы набили его сеном и отнесли в барак, темноватый и низкий. Посередине длинный стол и скамьи, по бокам четырехместные деревянные "вагонки", между ними тумбочки для мелочей. Людей нет, все на работе. Я выбрала свободное место наверху, закинула туда сенник, и мы с Женей пошли на склад. Мне выдали постель: мягкое байковое одеяло, подушку, наволочку, простыню и полотенце, а также одежду: голубую майку, лиловые трикотажные штаны до колен, черное платье с пояском, синюю косынку и черные чулки с белыми портянками; кроме того, стеганую телогрейку, ватные брюки второго срока и грубые, грузные ботинки из кожзаменителя, смазанные солидолом. Все белье отмечено несмываемой печатью ИТК. Вернувшись с грудой вещей в барак, тут же переоделась в казенное, дабы не смешить народ своим шотландским пальто и летней панамой. Все личное сдала в каптерку, кроме теплого ярко-зеленого свитера, своей простыни и крошечной "думки", сшитой мамиными руками. Пошли в столовую, сытно пообедали - хлеб, щи да каша. Нагулявшись с Женей, я решила выспатьс днем и ночью, постелила постель, растянулась на душистом сеннике, накрылась своей простыней и светло-сиреневым одеялом. Неужели никуда больше не надо ехать? Наконец-то я "дома". Читать дальше...
Шестая подкомандировка
Этот далекий островок архипелага Вятлаг называется Шестая подкомандировка, сюда направляют новеньких, чтобы проверить их трудоспособность и поведение. Территория невелика: всего два барака, столова с кухней, баня и контора. Вокруг зоны стеной стоит еловый лес, в ней трава и пни, валяются стружки - лагпункт построен совсем недавно. Режим не строгий. Подъем в шесть утра, отбой в десять вечера, восьмичасовой рабочий день, с двенадцати до часу обеденный перерыв; съём обычно в пять. Еда три раза в день - завтрак, обед и ужин (одинаковые, суп и второе). Поддельный чай и черный хлеб, кипяток всегда есть в титане в каждом бараке; раз в месяц выдают сахар. После работы каждый может делать в зоне что хочет: гулять, шить, стирать, болтать или спать.
Утром новоприбывших вызвали в комнату при вахте на комиссовку. Трое - один военный, один в штатском и полная белокурая жен- щина-врач - задают вопросы: "Как зовут? Возраст? Откуда родом? Как здоровье? Что умеешь делать?" Раздели и осмотрели. Я зачем-то слишком расхвасталась своим здоровьем, и мне дали первую категорию - ТФТ (тяжелый физический труд). На другой день пришлось таскать шпалы под дождем своими тонкими руками - не справилась с нормой (ослабла после года безделья, сидя без воздуха в тюрьме). Выдохлась и взмолилась перевести во вторую категорию - ЛФТ (легкий физический труд). Перевели.
В семь часов утра здесь еще ночь. Приключенческий фильм: скачем верхом на неоседланных лошадях, держась за гриву, мимо пылающих костров. Впереди на фоне тьмы чернеют контуры леса. Все как во сне, но я ощущаю терпкий вкус подлинной жизни, утверждаю себя наяву, и возбуждение переходит в дикую мужскую радость.
Мы соскочили на голую осеннюю землю. Кругом гладкие стволы стройных сосен и кусты. Бригадир отмеривает делянки, раздает нам луч- ки - до отказа натянутые на изогнутые рамы тонкие пилы. И вот я, осужденный неизвестно за что преступник, вхожу в священный лес с оружием в руках и совершаю первое настоящее преступление - братоубийство. Глубинное мистическое родство связывает меня с диким лесом, с детства я люблю и уважаю деревья как живые существа, а вот здесь по воле зла вкалываю топор в сильное, здоровое тело сосны и на высоте около шестидесяти сантиметров вырубаю неглубокую выемку с плоским дном; обхожу и немного повыше сзади внедряю в кору пилу. Острый лучок легко скользит туда-обратно, хищно въедаясь в живое тело; остаетс хрупкая перемычка, и я прикладываю грешные ладони к стволу, осязаю внутри шаткость, изо всех сил пихаю его вперед, отскакиваю вбок. Краткий треск - и убитое дерево плавно, гордо падает на ломкий мелкорост, круша его своими роскошными ветвями... Сажусь на землю, сжимаюсь в ком; уткнув лицо в колени, едва сдерживаю душевную боль: прости... прости, природа... прости подлого раба, прекрасное дерево, - не хватило воли отказаться и потерпеть за тебя, заставили сделать зло своими руками... Однако встаю, обрубаю ветки, благоухающие сочной мохнатой хвоей, волоку их на костер. Так тружусь целый день и выполняю норму - один кубометр на одного рабочего женского пола. Через месяц совесть с грехом пополам загрубела и возникло производственное отношение к лесу, но я поклялась: если буду на воле, не причиню зла ни одному дереву и посажу свои.
На Шестой подкомандировке 75% "указников", то есть осужденных по какому-то указу, это растратчицы - бухгалтеры, кассирши, продавщицы и спекулянтки. 15% - уголовные, 10% - мелкие контры. Об отвлеченном и серьезном поговорить не с кем, здесь тоже все кажется абсурдом. По вечерам в бараке шумят и ругаются, рассказывают ужасы, пошлости и глупости. Я не знала, что уровень обывателя так низок - есть же у нас средняя школа, комсомол, политпросвет... Поразительно отсутствие знаний и стремления к ним, вопиющее невежество, суеверие и сквернословие. До сих пор в этой среде живы глупейшие предрассудки, бабы верят в нечисть, гадание, сглаз. Почти все помешаны на сексе: лишенные права удовлетворять свои половые потребности нормальным путем, они прибегают к извращениям и онанизму, в нашем бараке три пары лесбиянок. Уши вянут от похабных выражений, сплошной матерщины. Недавно в лагерях строго отделили мужчин от женщин - а лучше ли стало? Honny soit qui mal y pense1... Основной лагерный закон: не вмешивайся в чужие дела!
Нечего скрывать - не всегда у меня хорошее настроение. Бывают минорные срывы, налетает тоска, мучает тревога за маму. Где-то она теперь? Как перенесла все это, уже старая (68 лет), маленькая, худенькая, с таким самолюбивым, непокорным нравом? Прямая переписка из лагеря в лагерь запрещена. Я пишу одно письмо в месяц - коротко и ясно о себе в розовых тонах: тете Любе в Москву, она пересылает маме в Кемеровскую область, в Мариинск, в лагерь с оригинальным названием "Антибес" (антибес или Cape d'Antibes2?). До сих пор от мамы нет ни слова.
Иногда я ощущаю себя на краю света, навсегда вычеркнутой из культуры, от которой сама решила отречься. Лишь один-единственный раз, сидя в пустой столовой, вдруг заплакала от тоски по маме, папе, нашей квартире, по моим книгам и всем нашим вещам - в первый и последний раз. Повариха заметила из кухни, вынесла мне горячий пирожок с капустой (печет для начальства). Я поцеловала ее в щеку и нарисовала ей хорошенькую открытку. Это был нечаянный срыв. Я отогнала все чувства прочь и занялась изучением окружающей меня необыкновенной действительности.
Через месяц перевели меня в зону: срочно понадобилось выпустить номер стенгазеты к 33-летию Великого Октября. Нетрудно, но как? Ничего нет. Ни бумаги, ни красок, ни инструментов. Сделай сам! Достала на складе мятый лист оберточной бумаги, намочила, разгладила на столе. Обстругав в кухне длинную лучину, нанесла на ней сантиметры. В конторе дали синий с красным карандаш, перо, чернила и клей. Наладив технику, обошла бараки в поисках корреспондентов - одни обругали, другие дали слащавые заметки, полные грамматических и всяких ошибок. Исправив их, сама намахала стандартную передовицу и переписала все набело на полоски, выкроенные из школьной тетради. Самое главное - шапка: портрет божественного Вождя, выдранный из старого журнала, разукрашенный красными флагами с синими лаврами, и название ЛЕСОРУБ. Под шапкой четыре восторженных столбца ("Ave, Caesar, morituri te salutant!"1)? Заголовки и концовки. Номер прибила я в столовой трехдюймовыми гвоздями, а меня наградили куском вареного мяса с барского стола. Седьмого ноября не работали, валялись на нарах. Вечером кинопередвижка во втором бараке, духота и давка, смотрели сидя, стоя и лежа со всех сторон.
Лучше бы остатьс на лесоповале! Начальница КВЧ (культурно-воспитательной части) обратила мен в личное рабство в общем рабстве. У нее "ндрав" самодура из пьесы Островского; поджарая особь с хитрыми глазками, то льстит, то попрекает, то просит, то изводит - я у нее на побегушках, а одна девчонка из блатных чешет ей пятки перед сном. Таков наш идейный руководитель, исправитель и воспитатель.
1951 год встретили вдвоем с Женей в восемь часов вечера в укромном уголке зоны. Единственный уличный фонарь отбрасывает издали голубой свет на снег; не холодно, только минус 5о. Мы сели на пни, расстелили на коленях полотенца, разделили кусок сала, четыре печенья и шесть конфет из ее посылки. Что же нам себе пожелать? Свободу? Вряд ли, это пустой звук. Женя воображает, что скоро опять будет война и "все это кончится" (до нас дошли слухи о какой-то "холодной войне", что такое, мы не знаем). Я не допускаю этой мысли, и мы поспорили - заключили пари на пять рублей сроком на десять лет. (Она, конечно, его проиграла и в 1961 году прислала мне пятерку в письме.) Поздравили друг друга и мысленно всех наших родных и друзей на воле, обнялись и поцеловались, обе в телогрейках с кружками полузамерзшей воды в руках.
Чешется голова, чешется тело - побежала к врачу. Она успокоила меня: это не чесотка, а вши. Я покраснела до ушей, пробормотала: "Рядом со мной спит лохматая грязная баба..." Меня сейчас же обработали в бане, постель и одежду в прожарке, я переселилась на пустую полку в углу.
Врач Елена Казимировна - полька, осужденная на двадцать лет за борьбу против раздела Польши между Гитлером и Сталиным в 1939 году. Гордая, замкнутая и привлекательная, эта женщина живет в отдельной комнате при санчасти; после приема переодевается в домашнее платье, готовит обед на керосинке. Она хорошо воспитана и образованна, любит порядок. Попросила меня сделать бордюр на желтых обоях своей комнаты. Я предложила греческий орнамент, вырезала трафарет и, стоя на стремянке, расписала широкую полоску коричневыми меандрами. Елена Казимировна была довольна и пригласила пообедать вместе с ней, угостила куриной лапшой и курицей с рисом (не ела такого полтора года). Я была растрогана и стеснялась сидеть за столом со скатертью и тарелками. О своем деле она молчит, не доверяет никому, в ее синих глазах таятся осторожность и грусть. А я охотно рассказала ей о своем романе с Кржижановским и увлечении польской литературой - ей было очень приятно поговорить об этом, о Г. Сенкевиче и Пшибышевском, о Стефане Жеромском и Юлиане Тувиме, а также о музыке, о Шопене... Если бы не вши, не отвели бы душу. Я стала бывать у нее после работы, и завязалась дружба, которой не суждено было окрепнуть: через месяц Елену Казимировну увезли ночью в Инту, мы не смогли даже проститься.
В конце марта в семь часов утра переполох - все собирайтесь с вещами на этап! Вспыхнула тревога: зачем? куда? А вдруг в Тайшет? На Колыму? Самые страшные места... Мы быстро сдали инвентарь, взяли свое в каптерке, суета, беготня. Кое-кто приобрел здесь лишнее имущество, тяжело тащить, что делать? Нанимают шестерок, готовых оказывать платные услуги. Уходя из барака, я отцепила от титана алюминиевую кружку, самый необходимый предмет, - вот и кража, начинаю морально падать (она служит мне до сих пор на даче и в походах)...
Нас посадили в теплушку, повезли обратно к югу и, к счастью, высадили через час на станции Верхнекамской, почти на границе Вятлага.
Прошли пять километров по тихой одноколейной ветке через густой лес и поле, остановились у ворот, обрамленных старыми березами. Синие лужицы, синие и белые пятна сквозь ветки и прутья, летящие облака, рассыпчатый щебет воробьев - alegretto ранней весны. Все понравилось с первого взгляда, и легкий шепот предчувствия подсказал: здесь будет хорошо.
Третий сельхоз, то есть Третье подсобное хозяйство для снабжения Вятлага сельхозпродуктами, расположен в красивой холмистой местности в шести километрах от станции Верхнекамска Кайского района Кировской области. Зона (около двух га?) отделена не забором, а двумя рядами колючей проволоки с распаханной бровкой посередине. Со всех сторон видны поля, кустарники, леса. Летом почти вся площадь покрыта густой травой с полевыми цветами. Деревянные здания разбросаны несимметрично и далеко друг от друга, у ворот маленькая вахта; от них широкая, выложенна бревнами дорога ведет прямо к клубу, раздваивается перед ним и петлей окружает этот дом, похожий на старинную дачу с треугольным мезонином и двумя парами резных столбиков по фасаду. Посередине три ступеньки и больша дверь. Справа от дороги стоит длинная контора, перед ней рощица молодых берез, кусты и садовые цветы. В переднем правом углу изолятор - клеть дл провинившихся и отказчиков, в правом дальнем - избушка-баня. Вдали за клубом санчасть и служебные комнаты. Слева от дороги, на пригорке и внизу, торцом к ней стоят три барака, один совсем новый и два старых. Уборные отдельно от бараков - узкие сооружения с четырьмя дырами вдоль, обильно засыпанными хлоркой (в мороз на корточках долго не просидишь). Одна дл всех бараков сушилка, в ней испускают пар и кислый запах мокрые телогрейки, ватные брюки и бутсы. Читать дальше...
Третий сельхоз. Часть 1
Клуб - центр общественной жизни зоны. Сразу за дверью с улицы очень широкая столовая, в ней помещаются все бригады: составлено шесть рядов длинных столов, по бокам узкие скамьи. Против двери на другой стене широкое окно в кухню, через него выдают на подносы миски с едой. Столовая служит и зрительным залом: справа сцена с паддугой и двумя кулисами - здесь выступает самодеятельность, два-три раза в год приезжает с главного лагпункта центральная культбригада - ставит такие сложные спектакли, как "Любовь Яровая", оперетта "Сильва" и дает сборные концерты. Киномеханик бывает раз в неделю, экран вешают между дверями КВЧ; он привозит наши и трофейные фильмы, запрещенные на воле, например, немецкий "Трансвааль в огне" (нас нестрашно развратить, мы уже...). КВЧ занимает две комнаты слева от входа, в одной сидит начальник, в другой - библиотечка и "красный уголок".
Население Третьего сельхоза насчитывало в 1951 году около двухсот человек, из них 98% женщин и наперечет мужчин: слесарь, плотник, сапожник, водовоз, конторщик, гармонист и несколько рабочих (все они живут отдельно, вход в их половину барака за зоной). Выборочно в моем списке в числе пятидесяти лиц двадцать русских, семь украинок, шесть евреек, пять латышек, четыре эстонки, две болгарки, двое немцев (он и она), литовка, француженка, поляк и цыган. Возраст от шестнадцати до шестидесяти пяти лет. В целом же среди двухсот заключенных преобладают украинки и прибалты, сопротивлявшиеся присоединению к СССР.
Свободные граждане Советского Союза, или, как их тут зовут, "вольняшки", представляют собой администрацию и охрану лагпункта. Они живут за зоной в одноэтажных деревянных оштукатуренных домах с огородными участками, там же казарма конвоя. В зоне обычно присутствуют трое - начальник Третьего сельхоза Долгов, оперуполномоченный Поносов и начальник КВЧ Кривошеев. По углам ограды на башенках дежурят так называемые вертухаи, которым, вследствие мирности бабьего стада, нечего делать - наверное, спят от скуки. Ни одного случая побега. Ни одной драки. Ни одного крупного скандала. К вольняшкам положено обращаться "гражданин начальник", но на самом деле отношения не очень официальные, они не гнушаются нами. Никаких зверств при мне не было, никого не били и не оскорбляли, только упорных отказчиков от работы и воров за кражи сажали в изолятор на двести грамм хлеба и миску супа, ну и спать на досках. Подальше к югу от зоны ферма-конюшня, коровник на шестьдесят персон, телятник, свинарник, ветеринарный пункт, зернохранилище и мастерские. Большую площадь занимают парники с домиком агронома и сараем для утвари. Все содержится в полном порядке, хозяйство дает хороший урожай и много продуктов.
Меня с ходу назначили художником и заведующей клубом. Выдали все вещи первого срока. Женя заняла два места во втором бараке, но меня направили в комнату для господ придурков - только восемь кроватей, занавески. Я недовольна своей койкой на проходе между дверями, соорудила из плаща что-то вроде полога, чтобы не бил свет в глаза и не смотрели на лицо, когда сплю. Здесь я бываю только ночью, весь день провожу на работе или на воздухе, гуляю по зоне.
Комната КВЧ: двадцать квадратных метров, два окна, солидная печка с плитой. Стол под кумачом, закапанным чернилами, и стул. Под окнами скамья со спинкой и еще два стула. Шкаф с жалким набором тенденциозных книжек и брошюр, немножко классиков в истрепанном виде, клубный журнал "Молодежная эстрада" и старые газеты. Ящик с красками, малярные и щетинные кисти, гвозди, клещи, молоток. В углу баян, гитара и балалайка.
Начала с расстановки книг (Дюма, О'Генри, Чехов, Новиков-Прибой). Читателей немного, но есть - указники и даже блатные берут и сдают часто и аккуратно. По вечерам шумно, много народа, бренчат и поют. В комнате постоянно торчит мой коллега по воспитанию масс - баянист Губарев, проще Федька-цыган; дымит махрой и рассуждает "за жизнь". Тонкий, гибкий, сухопарый мужчина в синей рубашке с высоким воротом; если всмотреться, даже красив, как филин, - хищно сверкающие карие глаза, нос с горбинкой, тонкие губы. Чуть седеют на висках черные как смоль волосы; черные брови и короткие усы на изжелта-бронзовом лице с обтянутыми скулами. Он неплохо играет на баяне и на гитаре, подпевая себе хриплым баритоном. Его обязанность - музыкальное сопровождение на праздничных вечерах. У него безнадежная статья 59-3 (разбой и "мокрое дело"), к тому же он опытный конокрад, притом в душе сентиментальный. Родилс и вырос еще в таборе, почти неграмотный. Неподдельный первоисточник - расспрашиваю его о нравах и обычаях цыган. Несмотря на свои сорок восемь лет, он нежно влюблен в двадцатипятилетнюю Катю Колесниченко, румяную толстую колхозницу из-под Житомира, встречается с ней когда и где удается; иногда я выхожу из комнаты, чтобы дать им эту возможность, но все равно дверь не заперта и в соседнем кабинете сидит начальник.
Кривошеев, наш Kulturtrager, - бывший рядовой, теперь старшина - коренастый, низкорослый мужичонка, на невзрачном лице которого запоминаются только обезьяньи челюсти с желваками около губ. Осилив три класса начальной школы, он пишет с потрясающими ошибками и очень боится местоимений: как бы не потерять из вида, что к чему. Повторяет на всякий случай все существительные в одном и том же абзаце. Однако на фронте и в органах МГБ его до краев напичкали политграмотой, и он возомнил себ ученым. Занимается где-то политучебой, сдает диамат. Не справившись с темой, вызвал меня на диспут: "Какое противоречие будет при коммунизме?" Я позволила себе развлечься, прикинулась испуганной: "Да разве можно! Я не имею права говорить с вами о таких вещах..." Кривошеев махнул рукой: "Брось, не бойся. Это будет противоречие хорошего и лучшего, верно?" Я осыпала его ум и знания комплиментами - о, да, разумеется, верно, лучшее преодолеет хорошее и в синтезе даст совершенство... Почесав за ухом, он согласился, можно получить пятерку.
В споре с хорошим в КВЧ было и лучшее - можно выходить из прокуренной комнаты на воздух, отдыхать после обеда, читать. Кривошеев поручил мне переделать все щиты наглядной агитации, стоящие на ножках вдоль дороги от клуба до вахты. Они облупились, я выкрасила их коричневой масляной краской и крупными белыми буквами написала лозунги и цитаты, призывающие зеков к праведному труду во имя спасения тела и души. В июне вскопала треугольник в развилине дороги перед клубом и посадила много цветов: семена и рассаду космеи, ноготков и червонной зирки принес мне из парников главный агроном, вольноотпущенник пан Дробышевский - единственный интеллигентный мужчина на Третьем сельхозе, однако побеседовать не удалось - он был так напуган арестом за разговоры, что в лагере ни с кем откровенничать не желал. Лето здесь жаркое, работаю в майке, загораю, как бывало на даче.
Наконец-то письмо от мамы! Треугольничек, вложенный в письмо тети Любы. Жива и здорова, но подробностей никаких. Ей дали четвертую категорию. Много читает. Местность приятная. Цветут жарки - и все. Больше вопросов обо мне: все волнуется, не умираю ли я с голоду, не надорвалась ли на работе, не ругаюсь ли матом. Я сейчас же написала два письма, ей и тете Любе, отправила в Москву в одном конверте. Успокоила насчет всего этого, но поверит ли? Жаль, что не пишет ничего о своих настроениях, боится, что не дойдет, цензор сильно придирается к письмам. В лагере принято вкладывать в них листики и лепестки цветов - я послала маме нежно-розовые лепестки космеи, выросшей на моей клумбе.
Настал ноябрь. К празднику задумана грандиозная программа: парадная стенгазета. Официальный доклад начальника сельхоза. Премирование передовиков. Агитревю "Мы за мир". Одноактная пьеса. Концерт. Кино. Две недели в КВЧ репетиции, спевки, у меня кипит работа; прибив гвоздем к полу огромный лист картона и привязав к нему на веревочке карандаш, я обвела круг - земной шар; вырезала его, на нем углем параллели и меридианы, синькой океаны, мелом Евразия, суриком СССР. К Северному полюсу прикреплен голубь из ватмана с еловой (вместо пальмовой) веткой в клюве. По бокам, в стороны, два красных полотнища с белой надписью "МЫ ЗА МИР!". Все это сооружение подняли на два метра над сценой, прикрепили на шнурах к потолку. Под ним стоят в ряд пять самых хорошеньких девчат в условных костюмах пяти частей света: Европа в венке с лентами; Ази в подобии сари из простыни, на руках жестяные браслеты (ободки от консервных банок), на лбу алая точка; Африка обернута куском пестрой ткани, на голове вывернутая шапка из черного меха; Южная Америка в сомбреро из картона и чьей-то шали с бахромой; Австралия - повязка "из коры" на лбу, перо в распущенных волосах и бумеранг в руке. Федор-цыган играет на баяне, девушки по очереди поют пять куплетов гимна "Мы за мир и песню эту пронесем, друзья, по свету...". Затем стоящий позади хор грянул "Гимн демократической молодежи", затем торжественно затянул "О Сталине мудром, родном и любимом" и "Москва-Пекин" ("Сталин и Мао слушают нас"). После этого запели нечто полегче, заранее отобранное самим Кривошеевым в соответствии с его вкусом:
Я муки пидрясу, пидрясу, завтра в ранци принясу, принясу.
Свою жинку молоду, молоду, нэ пущу я по воду, по воду -
Может жинка втопытися, мусив бы я женытися!
После антракта любители сыграли смешную пьеску "Личная секретарша" из "Молодежной эстрады" в моей постановке. Завершил вечер заграничный фильм "Мексиканская девушка". В клубе был аншлаг: начальство в первом ряду, вольные из поселка во втором и третьем, за ними трудящиеся массы. По стенкам стояли, кто не успел захватить места на лавках. Кривошеев был очень доволен всем, особенно своими любимыми песнями. Меня премировали каким-то значком и выставили на Красную доску (лучше бы дали кусок мяса).
В комнату врывается Ирма Яновна Виландес: "Какой ужас! Посмотри, что есть на твоей дверь!" Я выскакиваю, вижу: приколота бумажка, на ней синим карандашом кривыми буквами: "Далой савецкую власть да здрастует Гитлер". Обомлев от страха и не тронув ее, сейчас же к Кривошееву, прошу выйти посмотреть, клянусь, что ничего не знаю... Виландес говорит: "Это девчонка Люська, я видель, как она бежаль с этим от столовой". Кривошеев снял записку с двери, вызвал эту Люську - самую глупую воровку с кукольным личиком в рамке светло-соломенных кудрей и с фарфорово-голубыми глазами. Ей только семнадцать лет, но уже две судимости за кражи. Она охотно призналась, что сделала это нарочно: кончается срок, на воле жить негде, родных нет, решила еще годика два покантоваться здесь. Однако результат превзошел ее желание... отправили в тюрьму на Главный, а через пять месяцев был суд: Люське всыпали целых десять лет по 58-й. Она разревелась, просила прощения, но не пощадили.
В марте 1952 года опять переполох: большинство указников отправляют на этап. Опять тревожная суета, в ней затягивается узлом личная драма - увозят Катю Колесниченко, Федя-цыган остается здесь. У них есть еще десять минут, они стоят у окна, я сижу за столом, заслонив лицо газетой. Страстные объятия, мучительно долгие поцелуи... Еще пять минут - душераздирающее прощание. Расстались. Федор не стал провожать ее при всех. Этап ушел за ворота. И вот этот разбойник заплакал навзрыд, не стесняясь при мне излить свое горе, на этот раз непритворными словами и слезами. Так плакали в прошлом веке безжалостно распроданные крепостные. Попробовала утешить, да что там... чувства - не мысли.
Мне жаль было расстаться с кругом простых людей, я давно отмежевалась от своей касты и не очень была рада, когда в пять часов к нам прибыл этап, состоящий из одних политических. Они сидят в столовой с чемоданами и сумками, немного растерянные, ждут. Бросаю на них беглый взгляд: человек тридцать старшего возраста, молодежи мало. Интеллигенты. Иностранцы (из Прибалтики). Сектантки. Немало четвертой категории (зачем содержать тут столько старух?). Их разместили и накормили.
Айно Бранд в тот же день пришла в КВЧ и представилась: член партии, государственный контролер Эстонской ССР. Спросила свежие центральные газеты. Еще чего... мы получаем с опозданием лишь кировскую областную. Внешность: полноватая, бесформенная, очень светлая блондинка с проседью (ей 48 лет); бледно-розовый цвет лица, остренький нос и острые, с холодком, белесые глаза за стеклами сильных очков; красные губы и белые зубы - в улыбке что-то от хищного грызуна. Голос высокий и звонкий, завлекающе-вкрадчивый тон, властные нотки. Айно стала завсегдатаем КВЧ. Ее назначили заведующей каптеркой, там можно сидеть вдвоем и болтать за чаем. Она рассказала мне историю своего ареста.
В начале 50-х годов в Таллинне шла внутрипартийная борьба, сути которой не знаю. Как дотошный и принципиальный ревизор, Айно Бранд начала разоблачать какие-то злоупотребления, в коих был ею обличен ответственный работник - некто Каротамм. По намекам, кажется, между ними было что-то личное, потом они стали врагами; она писала в ЦК ВКП(б) жалобы и доносы, но, не получив ответа, решила сама ехать в Москву на прием к Сталину, безусловно веря в его справедливость. Дело было летом, она приехала в черном шелковом платье, без шляпы, в легких туфлях и остановилась на два-три дня в партийной гостинице на Рождественском бульваре. Подала заявление на прием у ворот Кремля. На другой день за ней приехала машина - чуть ли не "роллс-ройс", два сановника любезно предложили проводить ее к великому генсеку и... проводили прямо на Лубянку, ну, а там - как у всех. После - в Бутырки, в башню, в одиночку. Тем не менее дали только 58-10, только 10 лет, и доставили ее к нам в потускневшем шелковом платье. Айно очень идейна: "Я не контра, я была, есть и буду честной коммунисткой".
Другой постоянный посетитель КВЧ - Елена Веньяминовна Натансон, дочь известного доктора, маленькая милая женщина лет шестидесяти, ей дали четвертую категорию. Москвичка, восторженная поклонница Художественного театра. Приехав, она немедленно зашла ко мне и, рассчитывая на сочувствие, сразу: "Ах, Москвин! Ах, Качалов! Ах, Книппер-Чехова! Помните ее "Вишневый сад"? А какой Федор Иоаннович, какой Каренин был Хмелев... А "Дни Турбиных"?.." Мне не хотелось ни вспоминать, ни говорить об этом - вышибли на Лубянке. Я реагировала прохладно, а потом мы с Женей и все наши друзья очень привязались к Елене Веньяминовне, этой симпатичной (в прежнем литературном смысле слова) театралке в стиле прошлого века. Здесь к ней прочно пристало прозвище Муфточка, потому что ее арестовали на улице зимой, в старой шубе с меховой муфточкой в руках, с которой и отправили из тюрьмы по статье 58-10 за разговоры об упадке искусства при большевиках. Читать дальше...
Третий сельхоз. Часть 2
В мае несколько человек переселили в отдельный домик в глубине зоны. В маленькой комнате два этажа сплошных нар, всего на двенадцать мест. Умывальник в сенях, из двери вид на природу. Днем тишина, ночью поют соловьи. Густая трава с одуванчиками, совсем как в деревне. Я устроилась в уголке у стены, рядом поместилась Айно, мы долго разговаривали перед сном. Она очень неглупа, насмешлива и практична, и, несмотря на разные взгляды, мы почему-то подружились. Эта приятная жизнь длилась только месяц, нас опять переселили в новый барак на пригорке. Все деревянное, светлое, чистое, пахнет смолой. В нем восемьдесят мест, но занято не больше пятидесяти; на этот раз я выбрала себе жилье по вкусу: в самом конце, против печки, наверху. Рядом слева никто не спит, но все же отделилась двухметровой завесой из марли - очень нужная вещь в здешнем быту: марлю протягивают на веревке между местами, чтобы не дышать друг другу в лицо и чувствовать себя в относительной изоляции.
Достала за рубль самодельный нож, прячу его в щель на потолке, рукой подать, так как иногда бывает шмон (обыск); ножи есть у всех, а что такое вилки, совсем позабыли. Еще одна бытовая подробность: койки делятся по внешнему виду на три разряда. У богатых сенник пышно взбит в форме ящика, подушка - куб с кружевной оборкой лежит на вышитом покрывале посреди постели, как туз бубен. Боже упаси сесть на такую роскошь! Сама хозяйка днем корчитс на лавке. Второй разряд у всех одинаков - постели застланы по казенной инструкции, одеяло с простыней вывернуты наружу с обеих сторон, подушка на месте. Третий же сорт у хронических нерях: мятое грязное белье засунуто под сенник, под подушкой чулки, портянки и тряпки, они плохо пахнут, - соседки жалуются, приходит санинспектор, позорит при всех, иногда сажает в изолятор. Четыре раза в год в бараке полный разгром: санобработка. Все барахло выносится за дверь, мы спим летом на земле, зимой в клубе на сцене. Барак ошпаривают и окуривают каким-то снадобьем, пол и нары трем и драим сами, через два дня водворяемся в него. Ни вшей, ни клопов нет. Здесь живет часть указников и часть 58-х - Айно, Муфточка и другие, а моя Женя осталась во втором бараке.
Анна Павловна Скраубе - дочь начальника станции Бологое, человека немецко-польского происхождения, мать русская. Внешне Анна очень эффектна: резкие тонкие черты, чуть раскосые зеленые глаза, приподнятые к вискам "чертовские" брови и высокий лоб; темно-каштановые волосы откинуты в высокую прическу. Интересное, запоминающееся лицо и гордый самолюбивый характер. Окончив в 1940 году Ленинградский институт журналистики, Анна вышла замуж за своего однокурсника, их распределили на работу в Минск. Не прошло года, как жизнь полетела кувырком - война. Муж немедленно ушел на фронт и через три дня погиб. От первых налетов полыхает Минск, отчаянное бегство, поезда ломятся от людей. Анна тоже бросилась бежать, но для нее не хватило места в последнем грузовике. Сейчас же в город вступили немцы. Фамилия Скраубе вызвала у них доверие, Анну взяли уборщицей в офицерскую кухню. Через пять месяцев заслали в глубь Германии во Фрейбург-Брессау и продали в прислуги на ферму. Хозяйка и ее дочь оказались добрыми людьми и тайными антифашистами, они приняли Анну как члена семьи, работали и ели вместе, ждали поражения гитлеровской армии. Красочно рассказывала Анна про страшный налет союзников на Фрейбург, за ночь от города не осталось камня на камне.
Наконец мир! Французы, англичане, американцы, затем русские... В страхе перед ними хозяйка фермы спрятала юную дочку в чулане под хламом, - солдаты ее не нашли, изнасиловали мать. Анна бежала к нашим. Из лагеря для перемещенных лиц ее переправили на родину, снова в Минск. В городе не прописали. Поселилась в разоренной деревне, стала работать в колхозе, но голодные жители относились враждебно, так как ей надо было отмечаться в милиции; органы установили слежку, агенты приставали как к женщине, допрашивали как военнопленную и в конце концов арестовали.
Внизу напротив Муфточки занимает место высокая и сухопарая пожила леди с проседью в черных волосах; она всегда подтянута, на ней ладно перешитое казенное платье. Это - Кисель-Загорянская, урожденная Нессельроде. Она принадлежала к придворной знати: маленькой девочкой играла с царевнами в Царскосельском саду, барышней кружилась на балах в Петербурге, дамой ездила с мужем, богатым дворянином, как полагалось, в Италию, Швейцарию и в Париж. Бывала с ним и его друзьями в Лувре, в Grande Opera и в знаменитом кабаре Folie Bergere. После революции замешкалась в России, все надеялась - то Юденич, то Деникин, то Колчак, то нэп - и опоздала в эмиграцию. Каким-то чудом уцелела в 1937 году, но попала в тюрьму в 1951-м. Смотрит на это саркастически-трезво: "Рано или поздно это должно было случиться в силу моего происхождения и бывших связей; к тому же мой острый язык, а еще доверие к знакомым, - кто-то не преминул стукнуть. Впрочем, я этого ждала. А теперь жду, когда выпустят. Така ненормальная ситуация долго длиться не может".
Нессельроде ведет себя в зоне сдержанно, вежливо; читает, шьет, вяжет и беседует, вспоминая вместе с Муфточкой театриумфы Москвы и Петербурга; их отделение в бараке превратилось в светский салон: Анна, Женя и я приходим в гости, пьем чай в складчину, разложив угощение на тумбочке и на коленях, слушаем рассказы о далеком прошлом.
Вместе с ней оказалась где-то на пересылке Сабиха-Сюнбюль из нашей камеры на Лубянке.
Вышло так, что мы с Айно стали "кушать вместе" - есть в лагере и такой обычай. Она любит заниматься хозяйством, готовить и печь, а я нет. В КВЧ есть печка, в каптерке нет. У Айно нет ни копейки, у мен на лицевом счету 1200 рублей (до реформы 1961 года). Мы освоились до того, что начали пировать: наш киномеханик получает богатый паек, а так как на каждом лагпункте его кормит очередная любовница, он торгует этим пайком. Мы покупаем мясо, масло и муку. Я научилась добывать через рабочих картошку и морковь. Берем в ларьке комбижир, печенье и повидло. Айно варит эстонский хлебный суп, оригинальную смесь размоченного черного хлеба, сахара, компота или варенья и любых сластей - от леденцов до шоколада. Суп кипит, потом остывает, как желе, его едят холодным. Айно жарит мясо и печет оладьи.
Мы стали делать деньги: я рисую орнаменты и цветы на полотенцах и платках, она вышивает гладью и крестиком, от заказов нет отбоя (многие получают с воли деньги и нитки мулине всех цветов радуги).
Блатные в восторге от безвкусицы: я на смех нарисовала, Айно вышила на салфетке розовое сердце в виде червонного туза, проткнутое желтой стрелой с красной каплей на конце, окруженное незабудками, - схватили, переплатили, пришлось повторять пять раз: попали в точку. Были у нас и подлинные "произведения искусства", например, Дине Мамаенко прислали два с половиной метра нового белого полотна; она заказала скатерть с каймой - мы сделали на углах лиловые ирисы с тонкими листьями, по краям желтые, - в десять дней заработали сто рублей! Расценки в лагере необычные: сшить платье три рубля, за вышивки дают в десять раз больше; картинки, открытки по рублю. Один раз я чуть не угодила в изолятор: не видя в том греха, нарисовала одной старой литовке мадонну с младенцем на клочке бумаги 6Ѕ4 см, и она, вместо того чтобы молиться под одеялом, вложила рисунок в письмо и послала дочери в Каунас. Письмо перехватили, меня вызвал опер. Едва убедила, что не занимаюсь религиозной пропагандой.
В бане все деревянное: пол, стены, потолок, лавки и ушаты, тяжелые шайки и черпаки. В ней есть парилка о двух полках, истопник нагоняет невыносимый жар и пар, благо дров много; любители хлещут себя березовыми вениками. А воды очень мало, в окрестностях сельхоза нет ни реки, ни прудов (Кама и Волосница далеко, в восьми километрах) - только мелкие бочаги да на ферме водокачка и колодцы. В зону воду возят на быках в колоссальной бочке. Бригады ходят в баню раз в десять дней, каждый получает шайку холодной и шайку горячей воды. При бане есть прачечная, можно сдавать белье, можно стирать самим в неподъемных долбленых корытах архаической эпохи. Рядом стоит домик парикмахера, эстонка Майя Каяри обязана брить всем подмышки и "треугольник Астарты" (гигиенично и эстетично); желающие могут подстричься - я всю жизнь стригусь коротко и часто захожу к Майе; мы пьем чай, приходят Айно и молоденькая Тиу Рейгла (ее арестовали в четырнадцать лет за кусок хлеба и чашку молока, поданные "чужому").
Освободилась заведующая баней, назначили новую из новых "пятьдесят восьмых". Раиса Исааковна (фамилию не помню) - бывший секретарь Всеволода Мейерхольда. Внешность бросается в глаза: крайне худое, костлявое тело, серый цвет лица, нос похож на клюв попугая, тонкие длинные губы и черные волосы на прямой пробор. Помню, что видела ее в театре, когда была на репетиции с иностранцами от ВОКСа. Заняв нижнее место в бараке, Раиса Исааковна постелила на тумбочке салфеточку, поставила зеркальце, флакончики, разложила косметику, часики, ложечку...
Ее предупредили опытные люди:
- Не выставляйте своих вещей напоказ, лучше спрячьте или сдайте в каптерку.
- О нет, нет! Оставьте меня, я привыкла к комфорту, не хочу лишаться его даже здесь! Этим хамам надо привить любовь к красивым вещам.
Любовь эта здесь давно привита: на другой день весь комфорт украли девчонки из блатного барака. Раиса Исааковна побежала к оперу:
- Какой ужас! Вы должны найти, отобрать, наказать!
- А кто взял? Ищи-свищи. Попробую принять меры.
Как ни возмущалась балованная дама, ничего не нашли. Ей на Третьем сельхозе не повезло: чем больше претензий, тем больше неприязни. Трудящиеся массы недовольны: не доливая им воды, заведующа моется вволю каждый день; в бане появился какой-то кислый запах, на лавках и шайках скользкий налет. Подали жалобу. Подстерегли по дороге в столовую, избили "в темную". Она опять побежала к оперу: - Это безобразие! Что мне делать? Помогите! Накажите!
- А кто? Не видела? Вот если бы в столовой, другое дело. На улице все может быть...
Ее сняли с работы в бане, назначили режиссером в клуб. Р. И. взялась ставить одноактные пьески из "Молодежной эстрады" по методу Мейерхольда - вроде бы неплохо, но с таким апломбом, таким командирским тоном, что наши квазиактеры стали грубить, надавали пощечин - и опять никто не был наказан. Опер явно был не на ее стороне, в лагерях процветал антисемитизм. Кончилось тем, что ее списали на общие работы.
Опять русские "изнасиловали маму" опять все "хамы" а голубая кровь даже в тюрьме пытается учить,то что город сравняли с землей и жителями пиндосы, так сяк просто фоном.Может в том городе кто то бы изнасиловался бы за то что бы жить.Но это же русские насиловали!Ату их собак ущербных,варваров,то ли дело бомбардировка ни слез ,ни воспоминаний сбросил бомбу и гуляй.Они тебя не видят ты их.Хорош уже трепать имя простого солдата.Не верю!Врут и не кривятся псы.
Добрый вечер всем. Я был в Чабисе с 1967 по 1970 год. Мама со мной приехала к отчиму, который отбывал наказание. Очень мало фото о Чабисе, постараюсь найти и опубликовать. Всем добра!
Скворцов Борис Васильевич-мой дед.Родился 29 июля 1926 года в деревне Зубилиха Горьковской области.Пошёл воевать в декабре 1943 года,но, так как ему не было 18 лет, был направлен в учебку ,на курсы танкистов.В начале 1945 года воевал в составе 3-й гвардейской танковой армии ,входившей в 1-й Украинский фронт.В боях под Бреслау танк дедушки был подбит и сгорел,двое его товарищей погибли.Участвовал в штурме Берлина и в Пражской операции.За проявленное мужество и отвагу,в звании младшего сержанта,был награжден орденом славы 3-й степени ,медалью"За взятие Берлина" и медалью"За освобождение Праги".После войны служил в Чехословакии,Австрии и Германии.Домой вернулся в 1950 году.С 1962 года работал в железнодорожном отделении пос.Лесного.Прошёл путь от кочегара до машиниста паровоза.Неоднократно удостоен звания "Ударник коммунистического труда."Ушел из жизни 30 ноября 2002 года.Похоронен в поселке Лесном.Мы гордимся нашим дедом!
А какое это было событие вселенского масштаба-открытие кинотеатра! Ходили практически на все фильмы:семьями, классами, коллективами. А геометрия дорожек объясняется очень просто: по окончании сеанса люди выходили из зала по бокам кинотеатра. Вон маленькая дверь около трубы.
0
