Раз в месяц придурки дежурят по очереди в конторе всю ночь, подходят к телефону, вызывают кого надо, сторожат (в связи с этим мне пришлось побывать в мужском бараке: дым, пот и храп). Обычно спим в коридоре на лавке, но в эту историческую ночь было не до сна. Вместе со мной дежурит агроном Дробышевский. Сидим на лавке в пустом коридоре. Час ночи, два, три... Затаив дыханье, слушаем радио: торжественная тихая музыка, взволнованные, но медленные слова диктора: "Серьезно болен товарищ СТАЛИН..." Мы напряжены до предела, молчим, не довер друг другу, но понимая без слов. Утром 5 марта 1953 года Кривошеев повелел всем собраться в клубе - слушать важное сообщение. Долго ждем, и вот часов в одиннадцать (наконец-то...) "скончался товарищ СТАЛИН". Что почувствовал и подумал каждый заключенный, каждый беспартийный, каждый партийный в СССР - неизвестно, страх замкнул уста. Я вышла из клуба в пустырь за конторой. Белесое небо, мерцают редкие снежинки, и вдруг сквозь ровную тучу проник луч, бледный мартовский луч... Знак? Предвестие новой эры? Да, мне показалось, что так... Айно, уткнувшись лицом в кулису, плачет на сцене. Делаю вид, что сочувствую всесоюзному и личному горю (сомневаясь, искренние это или крокодиловы слезы?). Однако что-то надо делать, как-то отметить? Но Кривошеев и все вольняшки исчезли из зоны! Позвонила ему из конторы домой, шеф мрачно сказал: "Готовь стенгазету получше, сделай траурное оформление. Собери материал да проверь как следует, чтобы там... не того..."
Ну, понятно, взялась за дело. Айно дала возвышенно-идейную передовицу, оборотни принесли патетические заметки, двое (заведомые контры) написали стихи. Я отделала портрет Великого Генсека алыми и черными извивами лент и знамен. Когда номер был готов, надо было его утвердить, подписать, а вот уже второй день никто не появляется в зоне... Почему - непонятно: или чего-то боятся? Или чего-то ждут, инструкций из Москвы? Опять звоню шефу, он говорит: "Разрешаю. Подделай мою подпись, никто не заметит". Но я не смею! Не имею права! "Да ладно, выпускай, повесь на видном месте. Кнопки есть? Возьми у меня в столе". Пришлось выполнить его приказ. Так никто из начальства не появлялся три дня, и мы разбрелись, предоставленные самим себе. И радио почему-то сломалось... Очень странно. Читать дальше...
Третий сельхоз. Часть 3
"Иди скорее в клуб, там привезли одну, плохо говорит по-русски". Иду, вижу - сидит с вещами крупная, мягкая латышка лет сорока пяти: слезы на выпуклых, водянисто-голубых глазах; большой нос-дуля покраснел, рыхлые губы дрожат. Поза, фигура, лицо выражают растерянность и страх. Подхожу, приветливо здороваюсь по-английски. Вскинув голову, она радостно воскликнула: "O yes, yes, I can speak English".
Ее зовут Эмилия Хермансонс. Отец ее, инженер, сочувствовал революции 1905 года и был вынужден бежать из царской России в Америку. Занялся производством швейных машин и стал капиталистом. Эмилия, единственная дочь, выросла в роскоши и баловстве, окруженная заботами родителей и прислуги. После первой мировой войны Латвия, став государством, призвала соотечественников строить экономику страны. Хермансонс ликвидировал дело в США, уехал на родину и организовал такое же в Риге. Плавание на океанском пароходе произвело сильное впечатление на восьмилетнюю девочку. Дела шли успешно до второй мировой войны; при немцах Эмилия, не ведая, что творит, стала преподавать английский язык в немецкой школе. Опять фронт, победа, возвращение Латвии в лоно СССР. Через восемь лет Эмилию арестовали за коллаборационизм, не успела прийти в себя, как очутилась в Вятлаге. Добрая, доверчивая, неопытная, как ребенок, она не поняла ничего: почему давать уроки детям - преступление? Почему без суда? Почему на 10 лет и в Россию? Почему нельзя подать кассацию и т. д., и т. д. Я никак не могла ответить на эти "почему", объяснить ей то, что нельзя объяснить человеку, полному таких буржуазных предрассудков, как законность и открытый суд.
Она делает все не так, как надо в лагерной жизни: питается плохо, ибо все невкусно, рассчитывает на отцовские посылки - и ее объедают наши попрошайки; панически боитс блатных - и они обокрали ее три раза; "косит" (делает ставку) на слабость - и взяточница врач за два-три дня в стационаре обирает ее до нитки; работать совсем не умеет.
С отдаленных окраин до нас дошли страшные слухи: на один штрафной лагпункт приехала Центральная культбригада. Во время спектакля озверевшие самцы-рецидивисты бросились на сцену, схватили женщин, унесли в барак и всех по очереди изнасиловали. Стража не успела на помощь вовремя, но к утру несчастных актрис вывезли на Четвертый спецмедпункт, а виновных мужчин посадили в местную тюрьму до суда. Подробностей этого современного похищения сабинянок мы так и не узнали.
Вскоре в тех же краях разразился бунт. Преступники убили вольных и придурков, обезоружили конвой и разграбили склад. Они продержались три дня. Лагерные солдаты не справились, прислали армейскую часть, и произошел настоящий бой, в результате которого уголовных одолели, посадили в наручниках в товарный поезд и отправили в Сибирь, не то в Тайшет, не то в Магадан. Эти события взволновали весь Вятлаг, в общем относительно мирный архипелаг.
Амнистия, амнистия... Кодекс, кодекс... амнистия, кодекс... только об этом и говорят весной 1953 года, гадают и мечтают, но толком ничего не знают. Зам. начальника сержант Усцов, добродушный и простой, советует всем писать заявления, так, мол, скорее разберутся в уйме дел, и все пишут, пишут и ждут, ждут, ждут... Наконец-то она, желанная Амнистия! Все всполошились, но коснулась она не всех, лишь уголовных да указников и только тех "пятьдесят восьмых", у кого срок пять лет, но таких нашлось только двое, одна старушка и девушка-баянист Виктория из Черновиц. (Федю-цыгана в марте увезли.)
При массовом освобождении баб на Четвертом им выдали на руки их незаконный приплод. Близ Верхнекамской поезд на минутку остановился в поле - и что же? Побросали младенцев и малышей на насыпь и уехали налегке. Детей обнаружили путеобходчики, собрали и вернули на Четвертый в ясли и в детдом. Материнская любовь...
Освобождение тысяч уголовных (по милости Берия?) привело к взрыву преступности по всей стране, докатившемуся до Москвы, зато опасные враги, такие, как Муфточка, Эмилия и прочие, остались под стражей.
От вольных мы узнали о событиях в Москве: "Ехал Берия в Большой театр, а за ним в другой машине Булганин и Хрущев, в третьей переодетая милици - обогнали, остановили, задержали". Мы поражены: сам Берия загремел к себе на Лубянку, в камеру, не в кабинет! Значит, что-то будет... Зеков одурманило предчувствие перемен.
Днем 16 июня 1953-го зашла в КВЧ Ольга Реушкина, высокая, молодая, здоровая указница, на загорелом лице белозубая улыбка, в волосах васильки. Взглянув на нее, я почувствовала себя вновь в тюрьме: двойные рамы заделаны наглухо, мутные окна, открыть и проветрить комнату нельзя, целый день курят. Уже два года на этом стуле без свежего воздуха, без новых впечатлений, без физического труда. Ведь за окнами уже лето! Мгновенно решаю уйти на общие работы и, как мне свойственно, сейчас же дейст- вую - иду к начальнику Долгову и прошу списать меня из КВЧ в полевую бригаду. Он изумлен, обычно все просятся в зону, под крышу, отговаривает и пугает, но я убедила его, наконец согласился.
18 июн я вышла со всеми за ворота зоны. Двадцать человек, заступая на колеса, перемахнули через борт грузовика и помчались за восемь километров в Волосницу. Какое утро! Солнце. Роса. Ветерок в лицо. Меня обуяло веселье, дух свободы. Парадокс? Да. Волосница - древняя деревня на горе под сенью громадных старых лип, напоминает милое Шуколово, лишь избы темно-серые, и нет перед ними ни кустика. И местность похожа, холмы и леса. Выскочив из кузова, пошли вниз по крутой дороге в долину речки Волосницы, впадающей в Каму, там наши огороды - свекла, петрушка, морковь. Каждому выполоть три длинные грядки в такой чудный день - пустяки. В перерыве на обед, пожевав черного хлеба с солью и с зеленым луком, пошли купаться в Каме. Конвойный дрыхнет в кустах, знает - никто не сбежит. Разделись догола - и бух в теплую воду. Кама здесь мелкая, по шейку, с ровным песчаным дном; тихо течет к северу, дальше сделает большой поворот к югу на Соликамск и Пермь. Неужели я плыву! Четыре года не купалась... Вокруг женщины брызгаются и хохочут; на берегу жужжание и стрекот, над нами носятся стрижи. Наслаждение!
Обширная холмистая территория Волосница вместе с деревней лежит в пределах Вятлага, принадлежит Третьему сельхозу. Знойный июль, сенокос в разгаре. Наша бригада разошлась по отлогим холмам и долинам. Сняв плотные выгоревшие блузы, мы шевелим и сгребаем сено в легких лифчиках и коротких юбочках, от солнца и стирки ставших из черных светло-серыми. Легкие деревянные грабли так и пляшут у меня в руках, звонко шуршит рассыпчатое сено - знакомая любима работа! Делаем копны (для тех, кто не знает как: нельзя класть одну охапку над другой, надо направо и налево, для прочности, и одной покрыть и примять). Со всех сторон подгребаю остатки, очесываю бока, подтыкаю под низ. Готово. Давно научилась всему этому в Шуколове, и здесь тоже лесные дали во мгле, но все шире, и полушар неба огромный - какой простор! Глушь! Хочется петь: поют во мне здоровые силы и радость жизни. Вот подъезжает телега-полок, я вонзаю вилы в копну, прихватываю с четверть, перекидываю вертикально на плечи и спихиваю охапку в телегу. Возчица размещает ее там - вспомним классику: "Воз растет, растет как дом" (кстати, нет лучшего описания русского сенокоса, чем в этих стихах). Она стягивает его веревкой, "в ожиданьи конь убогий точно вкопанный стоит", берет вожжи и отъезжает, а я бросаюсь на землю, лежу на спине, подложив руки под голову, смотрю в синий зенит, вдыхаю безупречный воздух, пока не подъедет другая телега. На закате прибывает за нами грузовик и мчит с ветерком домой. С каким удовольствием съедаю я селедку с натуральным ржаным хлебом, щи и запеканку, лезу в свое гнездо и сплю как убитая с восьми вечера до шести утра.
А вот как живут аборигены: зашли мы раз в сельпо на Волоснице - ничего нет, кроме окаменелых баранок и слипшихся леденцов с привкусом керосина. Продукты сюда почти не завозят. Уходя на работу, мы захватываем из бочки две-три миски тюльки, собираем хлеб у тех дам, которые не могут осилить пайку. В поле к нам подходят свободные граждане, и мы - рабы ("рабы - не мы", из букваря) угощаем их рыбкой и хлебцем. Суровое черное пятно эта деревня на ярко-зеленом фоне лугов. Дети ходят в школу за восемь километров здешней северной зимой... Я сама видела старика в лаптях, это в 1953 году! Мужья почти все погибли на войне, вдовы не справляются с хозяйством. Три года не чистили хлев в одной деревушке, коровы едва взбираются на гору навоза, касаются спинами потолка. Бабы обратились в лагерь за помощью, туда послали рабочих; они раскололи ломами твердь, выскребли коровник и за эту услугу увезли весь навоз на лагерный скотный двор.
"Привезли какую-то чокнутую, пошли посмотрим!" На дорожке стоит низенькая толстая фигура, особенно велики груди-ведра; грязные, спутанные темные волосы прикрывают бледное лицо, из-под них дикие косые глаза. Совсем не мылась четыре дня, не хочет идти в баню, не хочет говорить. Так почему она здесь, а не в "психушке"? Потому, что нормальная, но протестует. Не хочет трудиться на благо родины, хотя недавно еще была членом ВКП(б), разведчицей в чине капитана (трудно представить ее бюст в гимнастерке). Ее зовут Изабелла Самборская; образованная еврейка из Белоруссии, советская патриотка. Как она попала сюда? Война кончилась. По дороге с фронта увидела на одной станции, как спихнули с отходящего поезда безногого солдата в лохмотьях, как просят милостыню другие, - возмутилась и написала прямо Его величеству т. Сталину дерзкое письмо ("плохо Вы заботитесь о рядовых инвалидах"), за то и попала сюда. Прибыв в лагерь, Самборская решила сопротивляться и стала "косить на сумасшедшенькую" (местный жаргон). Ее поведение забавляло весь сельхоз, возмущало работяг, раздражало начальство, но сломить этого упорства так и не смогли. Сколько раз ее сажали в изолятор! Я видела эти отказы: утром, стоя у вахты, упершись лбом в столб, перекинув густую нечесаную гриву на лицо, закатывает под лоб глаза и нарочно пускает слюни. В конце концов добилась своего, списали в четвертую категорию. Изабелла любит литературу, немножко знает латынь: я записала с ее слов полузабытые стихи Горация "Exegi monumentum" и Катулла "Vivamus mea Lesbia"1, пропавшие дома при "крушении яхты". Она пристает ко мне с высокими материями и антисоветскими разговорами - стараюсь отделаться от ее претензий на дружбу "двух просвещенных людей на каторге".
Другая территория Третьего сельхоза немного поменьше Волосницы, называется Второе поле, она в двух километрах от зоны; в небольшом бараке живут всего десять человек бесконвойных, в том числе старый пчеловод, бывший кандидат-биолог, вытесненный из науки произволом Трофима Лысенко. Привлекательная нетронутая природа, поляны, смешанный лес, тишина. Сгребая тут и там сено, мы отлучаемся в заросли и объедаемс перезрелой малиной.
Здесь я познакомилась с француженкой Альфонсиной, второй женой проф. Мацокина, с которым когда-то занималась японским языком. Она рассказала об его аресте и о том, что он погиб из-за нее в дальневосточных лагерях. Здесь же подружилась с болгаркой Анастасией-Златаной Бойчевой, интеллигентной московской служащей моих лет, арестованной за разговоры на коммунальной кухне, с ней нашлись общие знакомые.
На Втором поле мы обычно стоговали сено. Выбрав ровную площадку примерно 9Ѕ3 метра, подкладываем жерди и подаем со всех сторон навильники с копен трем опытным укладчицам, распределяющим их посередине и по краям; они прижимают сено руками и ногами, умеют вершить, придавая стогу традиционную форму с округлыми углами и сводом. Однажды мы кончили в шесть часов, устали и присели рядом отдохнуть на клочках сена, ждем грузовика; расслабились, вытянули ноги. Вечер нежно-розовый и тихий-тихий... но ах! Одно незаметное дуновение - и полстога бесшумно свалилось набок, словно великан смахнул рукой. Мы вскочили, взглянули: секунда - и труд всего дня насмарку! Это значит надо до дна разобрать всю кладку, успеть сложить новый стог - а уже поздно. Бешено закипела работа. Все раскидали, опять втыкаем вилы, подаем, сбрасываем на втором дыхании, суетимся, как муравьи на разоренной куче. Бригадир Катя Мирошниченко бегает и командует, шофер, покуривая, ждет. Потные, красные, мы вошли в раж и кончили в девять часов. Мчимс домой в полумраке, поблекло изжелта-бурое пятно заката. Настроение взвинчено, усталости как не бывало. В зоне нас встретили радушно, сам начальник вышел с похвалой за две нормы в день, обещал выставить всех на Доску почета и премировать. В пустой столовой накормили густыми щами, съели по две запеканки, жадно пили чай. В этот день я поняла, отчего и как получаются ударники, стахановцы, передовики социалистического труда.
Опять, как снег на голову, новость - четвертую категорию завтра увозят в Астрахань. Прощайте, Муфточка, Загорянская, Айно! Опять суматоха, расставание, слезы, обещания, адреса. Накануне отъезда Айно заявила мне тоном, не допускающим возражений:
- Выпиши с лицевого счета двести рублей мне на дорогу. У меня нет денег.
- Но ведь мы только что взяли сто, больше не дадут (выдавали по сто рублей в месяц).
- А ты попроси хорошенько, скажи, что ты мне должна двести рублей.
- Да что ты! Никто не поверит, все знают, что у тебя нет ни копейки, наоборот...
- Нет, скажи так, как я велю, убеди, тогда поверят.
- Но я не умею, не хочу врать, у меня не выйдет!
- А я говорю, выйдет, постарайся, я то же самое скажу.
Мы пошли вместе в контору - конечно, отказали. Она повела меня к Долгову, чтобы врать (ну, смотри, не сорвись!). Долгов, по лагерным меркам справедливый, видит нас насквозь, знает, кто кому должен. Я начала неуверенно врать, он меня оборвал:
- Перестань болтать вздор, это на тебя не похоже. А тебе, Бранд, как не стыдно вымогать у нее деньги, жить на чужой счет? Не разрешаю. Доедешь и так, небось накормят. - И мне пытливо: - Говори правду.
Я не выдержала, сорвалась и сказала правду. Он:
- Ну, то-то. Думаешь, не видно... Теперь уходите обе, и чтоб я не слышал об этом.
За дверью в коридоре Айно закатила мне такую сцену, что до сих пор страшно вспомнить. Глаза ее совсем побелели, лицо покраснело, рот ощерился крысиной злостью:
- Дура! Дрянь! Раскололась... Трусиха, тряпка!
Она осыпала меня оскорблениями, терпенье лопнуло, я послала ее куда подальше и выбежала из конторы. Конец лжедружбе, хватит. Ужинали врозь. В бараке я сейчас же залезла к себе спать, но не могла заснуть от возбуждения и возмущения ее нахальством.
Утром я встала раньше всех и попросила нарядчицу Тимошенко отправить мен на работу (вчера отпросилась, хотела проводить Айно и попрощаться со всеми). После завтрака ускользнула за ворота со своей бригадой. Весь день сгребали сено с Анной Скраубе и спорили о Толстом: она не верит, что интеллигент может превратиться в крестьянина, и подсмеивается над моим сельхозрвением.
А они все уехали днем без меня. Ссора с Айно принесла мне независимость в быту и облегчение в душе. Почему она так завладела моей отнюдь не слабой волей?
Вдруг меня зачислили на Седьмое (VII), то есть улучшенное, питание. В лагере положено изредка подкармливать покорных и усердных рабов. Оно длится месяц и состоит из белого хлеба, пол-литра молока, миски творога и чего-нибудь мясного с жареной картошкой к обеду в помещении санчасти. Жен и Анна тоже удостоились этой милости; слабым и больным тоже перепадает иногда вкусненькое, но далеко не всем - есть в нашей бригаде Маруся К,. учительница, с активным туберкулезом: блестящие глаза, нездоровый румянец, кашель, однако ее ни разу не ставили на Седьмое из-за крайней озлобленности, мрачного и нетерпимого характера. Потом ее отправили на Четвертый, где она умерла через год. Читать дальше...
Третий сельхоз. Часть 4
Нонна Куртэн подошла к нам ясным летним днем, когда мы четверо - Женя, Анна, Злата Бойчева и я - отдыхали под березками на Втором поле. Присела рядом, познакомилась, стала расспрашивать, как нам тут живется. Ее только вчера привезли. Предложила спеть что-то Вертинского. Мягкое, глубокое меццо-сопрано, артистичное подражание манере автора. "А хотите Ива Монтана по-французски?" - "Ну, конечно! А кто это?" (мы еще не знали). Она спела нам один романс:
Дождь идет на дороге, Мое сердце в тревоге Ночью ждет на пороге Шума твоих шагов... Но не слышно ни звука, В сердце трепет и мука,
Безнадежна разлука - Не вернешься на зов?..
(Мой вольный перевод)
Произношение безупречное. По-русски говорит хорошо, но с неуловимым акцентом и с не нашей интонацией. Французская живость и легкость во всем ее существе, однако она русская - белая эмигрантка первой волны. Дочь царского офицера и помещицы, родилась в 1916 году, выросла в Париже в "Пасях", как русские называют район Пасси. Училась во французской школе, вышла замуж за француза, инженера Куртэна, родила мальчика и девочку. Жила обеспеченно и беспечно, забегая то в бистро, то в кино, жарила дома изящно упакованные в целлофан лягушачьи лапки. И вдруг сокрушительный удар - немцы идут в Париж! Всеобща паника. Из города хлынул на юг поток беженцев. Машины, набитые людьми, вещами и продуктами, ползут, стоят, опять ползут и стоят, скованные общей лавиной. Муж Нонны и она с детьми три дня сидели, согнувшись в три погибели, в своем "ситроене". Добрались до Тулузы.
В конце войны в жизни Нонны появился некий русский. Втянув в движение Сопротивления, увлек "русской идеей" (?) и соблазнил женщину. Он убедил ее бросить мужа и уехать с ним в Советский Союз. Нонна бежала из дома, похитив своих детей. Серж встретил их на вокзале, и, влекомые течением истории, они отбыли на историческую Родину. На границе пересадка, проверка и досмотр. Серж извинился и вышел первым предъявлять свой советский паспорт. Нонна задержалась, собирая вещи. На пункте ее документы показались липовыми: муж - другой человек, французская подданная, но визы нет; не эмигрантка, не репатриантка, не туристка - сразу отнеслись с недоверием. Она испугалась: "Я сейчас его позову, он объяснит". Вышла на платформу: где Серж? Нигде нет. Бесследно исчез. Она чуть не упала в обморок. Отчаяние и гнев: завез и бросил на произвол судьбы. Ее задержали, допросили, арестовали, посадили и вскоре выслали в деревню на Урал.
Все это она рассказала нам просто, оживленно. Избалованная и беспечная Нонна понятия не имела о советской действительности. Слово "закон" понимала буквально, в "справедливость" верила наивно, бытовых лишений боялась. Франки у нее отобрали, выдали рубли, стоимость которых ей была неизвестна. В глухой уральской деревне сняла каморку за перегородкой. Хозяева недоверчиво пялят на нее глаза, не верят, что русская. Работать? Где, как?.. Надвигается зима - ничего теплого нет, надо всем троим купить старые тулупы, шапки и платки. Надо купить валенки - а что это такое? Что такое морозы, Нонна тоже не знала. А еда? Черный хлеб, картошка, кислая капуста. Первое, что она решила сделать, логично: вернуться во Францию и попросить прощения у мужа. Откровенное письмо к нему не дошло, задержала военная цензура; врата СССР плотно захлопнулись за ней, поговорить об этом негде и не с кем. Второе - разыскать "Сержа", каплю в море, иглу в стоге сена. Невозможно. Душа Нонны воспылала ненавистью к прародине, с которой у нее не было ничего общего, кроме генов, которые молчали. Она жаловалась, ругалась, ее вызывали не раз и не два в местную милицию - кончилось арестом; все тот же ассортимент: измена Родине, шпионаж, агитация... Детей сдали в детдом для потомства врагов народа. Нонну отправили в Москву, оттуда на десять лет.
Тем временем господин Куртэн, заподозрив провокацию, обратился в Сопротивление, где ничего определенного о судьбе жены и детей не узнал. Был он у графа Игнатьева, но и тот не помог. Поиски через полицию ничего не дали, так как Нонна выехала из Франции без визы, после войны огромное количество всяких "перемещенных лиц" не поддавалось учету.
Нонна стала своей не только в нашей компании, но и в бригаде, и во всем коллективе Третьего сельхоза. Несмотря на перенесенные мытарства, она не пала духом, не утратила своего веселого, общительного нрава. Не отказывается от работы - ходит с граблями, распевая песенки Ива Монтана и Эдит Пиаф, рассказывает нам тысячу мелочей о парижской жизни. Об эмигрантах отзывается как-то извне, по-европейски: "Они варятся в своем соку, жуют свое прошлое. Я говорю о заурядных людях там, в Пасях, ведь с такими знаменитостями, как Бунин, Мережковский, Гиппиус, Шаляпин, я не была знакома, но и они тоже... только о себе да о России. Насмотрелась здесь, в деревне, на этот народ... грубые, жадные, недоверчивые люди. Я так люблю французов! С ними сразу нахожу общий язык, а с теми... Эмигранты изолируют себ от Франции, от всей окружающей культуры - нельзя же столько лет жить в такой стране и не замечать ее рядом с собой. Потому и французы относятся к ним как к чужим. Я предпочитала бывать с мужем в парижском обществе, не светском, но очень приятном".
Нонна Куртэн была воплощением синтеза двух культур. На вопрос, как она относится к нам, советским русским, она, пожав плечами и улыбнувшись, отвечала: "Вы мне кажетесь более современными, но здесь, в лагере, все ненормально. Я не знаю вашего общества, я представляла себе все другим во время войны. Que faire... c'est la vie1. Мечтаю вернуться домой и надеюсь, что ваши когда-нибудь выпустят меня". Увы...
В августе мы жали рожь, буквально серпом. У меня получалось недурно. Приступила к этому священному труду с благоговением, во мне проснулось что-то автохтонное - моя бабушка, мать отца, была родом из крестьян Симбирской губернии; и помимо того в жатве вообще есть что-то сакральное, уважение к зерну, к хлебу восходит к древнейшему архетипу. Я чувствовала себя на полях Эару. Был довольно жаркий сухой день, мы продвигались вперед, работая рядом, но все с разной скоростью. "Как полосыньку я жала, золоты снопы вязала". И этому здесь бабы научили: как, захватив пучок соломы, развести его на три части, как сделать жгут, стянуть сноп, закрутить, подсунуть; как поставить "стойку" из двадцати пяти снопов и накрыть ее двум распущенными снопами вниз головой, чтобы не проник дождь, итого двадцать семь снопов.
Их вскоре отвезли в зерносушилку - замысловатое деревянное здание с большими закромами. Там мы ворошили, пересыпали уже обмолоченное зерно деревянными лопатами. Сухость, хлебный дух, пыль и триллионы триллионов зерен, несущих потенцию жизни - себе в качестве семян на будущий год, нам в качестве хлеба; эта могучая сила перешла в меня через руки, ноги и дыхание, я совсем не уставала.
Летом 1953 года зав. кухней назначили Нину Г-ую, молодую белокурую москвичку; она отказывалась, отбивалась от этой должности, даже плакала, но ее заставили, и тогда она крепко взялась выжимать из нормы на рыло все, что возможно, не утаивая ни крошки ни себе, ни другим. В столовой чудеса в решете: пирожки, беляши, картошка, салат, красная рыба! Все это полагалось нам получать и раньше, однако... Нина сама вела отчетность и хозяйничала в кухне с помощью кухарки и судомойки. Целый год мы сытно, даже вкусно питались.
Нине двадцать четыре года, она дочь генерала МГБ еще времен Ежова, выросла в атмосфере органов, бывала на вечеринках в кремлевских кругах. Она охотно, как бы в отместку, рассказывает всем и каждому о своем аресте: "На одном пиру меня напоили вином с какой-то снотворной примесью. Ничего не помню, проснулась в чужой комнате на диване, раздетая, под шелковым покрывалом. Открылась дверь, и вошел сам Берия, в пиджаке, в рубашке, при галстуке, но... без штанов... Начал приставать, я царапалась, кусалась, кричала - ему не удалось взять меня, разозлился и ушел. Одежда моя и шубка лежали рядом на кресле; у меня была нервная дрожь, кое-как оделась, кто-то мен выпустил, и я вернулась домой. Родителям ничего не сказала об этом мерзком случае, старалась забыть, но через неделю за мной пришли. Арестовали за то, что якобы слушала и передавала антисоветские анекдоты, но это неправда, я была чистой комсомолкой. В самое сердце поразил меня отец: представьте себе, я стою у двери под стражей, мама рыдает, умоляет, а он сидит за столом, читает газету и даже не смотрит на меня, лишь обронил: "Мы никогда не ошибаемся, помни: значит, так тебе и надо". Я ему этого никогда не прощу, выйду на волю - буду жить в общаге и учиться на адвоката, доберусь до правды!" Нине дали пять лет, но через два года выпустили по амнистии. Впоследствии узнала, что она поступила на юридический факультет.
Вот и сентябрь! Все на картошку! Много ее здесь, очень много. Посажена квадратно-гнездовым способом; на песчаных участках в сухую погоду убираем вручную, это легко: взял обеими руками куст под корень, вывернул, выдернул, встряхнул - и посыпались клубни лорха, поцапаешь ямку инструментом, похожим на птичью лапку: не осталось ли чего в земле? В каждом гнезде бывает от 12 до 36 клубней. Норма - три стометровых ряда, ее нетрудно и перевыполнить; зато на подзоле и глине без лопаты не обойдешься, особенно после дождя.
Нам разрешают съесть в поле сколько угодно картошки. Набрав ведра три, варим в котле или печем на костре; сев в круг, едим с комбижиром или с маслом и солью. Однако это не мешает нам воровать - суем по три-четыре штуки в напуск блузы и по две-три в каждую штанину летних брюк, плотно засунутых в башмаки. У входа в зону слегка обыскивают, но "не замечают", и мы опять варим ее на уличных печурках, угощаем придурков.
Все это хорошо в теплом сухом сентябре, но в конце бывает очень плохо. Идет мокрый снег. Глина - клей, не отдерешь. Перчатки, рукавицы хоть выжимай, красные руки стынут до онемения, ногам тоже холодно в летней обуви. Слякоть и грязь, моросит дождь, телогрейка промокла насквозь, по спине пробирает дрожь. В такие дни хочется скорее в зону, в тепло, под одеяло. К середине октября вся картошка убрана; я не помню никаких авралов и провалов.
Теплый серенький денек. Пахнет дымом, листьями, грибами. Рубим мелкорост на пригорках у овражка. Сидим у костра. Завязался разговор: кто тяжелее переживает арест и лагерь - старшие или молодежь? Одни гово- рят - старшие, так как больше утрачено привязанностей, привычек и вещей, труднее подчиняться режиму, работать. Им возражает Изольда Гончарова (ей всего девятнадцать лет, поэтесса, умная, утонченная девушка): "У молодых жизнь бывает сломана до того, как сложился и окреп характер, появилось мировоззрение. Вот мы срубили ту елочку, может быть, отрастут ветки, а ствола не будет. Личность оскорблена, юность осквернена. Мне было семнадцать, когда за мной стал ухаживать один военный. Я не знала, что он служит в органах, болтала о свободе слова, ругала идеологическое ярмо, цензуру и тому подобное... Сделал мне предложение - я отказала, он совсем не нравился мне, особенно его наглый взгляд. Тогда он предложил жить с ним "так", и я его прогнала. Потом явился к нам вечером (моих не было дома), попытался взять силой - не вышло. Он грязно выругался и донес, вот и все! Нет, не все: в тюрьме меня избил следователь, наговорил в лицо гадостей. Ну разве могу после этого любить, выйти замуж, писать стихи? Не верю никому, не знаю, что думать о жизни, кем быть... И этот унизительный рабский труд! Хочу в университет, а трачу время здесь даром!"
Мы выслушали ее, и мнения разделились. По-моему, Изольда права - много думавший и переживший взрослый может воспринять арест и лагерь как приключение, приобрести новый опыт. Со мной никто не согласился - вероятно, чересчур субъективно... Молча глядевшие на костер пессимисты Женя, Анна и Эмилия полагают, что в молодости все проходит легче, до свадьбы заживет, много еще впереди, возможно, хорошего. А у нас? Ни кола, ни двора, начинать жизнь с нуля, когда уже под сорок, очень тяжело. Ни площади, ни прописки, ни прав, ни денег, ни работы... ни прежних сил.
Уборка капусты напоминает массовую казнь - острыми тяпками и ножами отрезают круглые головы. Удивительно устроен кочан, как плотно и причудливо свернуты его листья, сколько жизненной силы в кочерыжке! Все создано Природой, чтобы скрыть, согреть и питать новую жизнь, которой не суждено прорасти. Зато у людей будут щи. Когда я режу овощи, я думаю: говорят, "Бог есть любовь", а создал мир, в котором все всех едят. Жизнь ценой смерти - любовь? Утешительная мифология.
Самое красивое создание в мире овощей - морковь: изощренно резные, подобные кружеву листья гибкой круглой вазой раскидываются от ярко-оранжевого корн правильно сужающейся формы - редко кому приходит в голову всмотреться в нее с эстетической точки зрения. Сбор ее в конце сентября - легкое дело. Морковь переносит заморозки, ее укладывают "тиной" наружу, корешком внутрь в небольшой круг; слой над слоем, слой над слоем, образуется узка изящная башенка бархатного темно-зеленого цвета. На фоне розовато-коричневой земли и желтого леса необыкновенно живописно. Я любуюсь и жалею, что нельзя здесь снять цветное фото. Перевозят эти копенки в хранилище в конце октября.
"грубые,жадные,недоверчевые" Ну и Берия в рубашке,галстуке и без штанов,как без Лаврентия несчастной 17 летней девственности то лишиться.Наверное до смерти вспоминала ,деревню "на урале" .Во дают французы.Но ни одного воспоминания французкого военно-пленного в ГУЛАГЕ нет,всех Йося Де Голю отправил в 1945 годе,а там по европейски до первого оврага после пересечения фр.границы.Ни тебе валенок ,ни быдла и грязи.Пулечьку ,чистенькую без суда,культура не сельхоз №3.
Не не Алекс не приписывай.А национальный состав военнопленных в Гулаге в 1945 году и количество кто то выкладывал уже,весьма меня это впечатлило.После этого когда говорят что на СССР напала Германия,меня это даже веселит.Привет, спят все что ли на сайте?
Добрый вечер всем. Я был в Чабисе с 1967 по 1970 год. Мама со мной приехала к отчиму, который отбывал наказание. Очень мало фото о Чабисе, постараюсь найти и опубликовать. Всем добра!
Скворцов Борис Васильевич-мой дед.Родился 29 июля 1926 года в деревне Зубилиха Горьковской области.Пошёл воевать в декабре 1943 года,но, так как ему не было 18 лет, был направлен в учебку ,на курсы танкистов.В начале 1945 года воевал в составе 3-й гвардейской танковой армии ,входившей в 1-й Украинский фронт.В боях под Бреслау танк дедушки был подбит и сгорел,двое его товарищей погибли.Участвовал в штурме Берлина и в Пражской операции.За проявленное мужество и отвагу,в звании младшего сержанта,был награжден орденом славы 3-й степени ,медалью"За взятие Берлина" и медалью"За освобождение Праги".После войны служил в Чехословакии,Австрии и Германии.Домой вернулся в 1950 году.С 1962 года работал в железнодорожном отделении пос.Лесного.Прошёл путь от кочегара до машиниста паровоза.Неоднократно удостоен звания "Ударник коммунистического труда."Ушел из жизни 30 ноября 2002 года.Похоронен в поселке Лесном.Мы гордимся нашим дедом!
А какое это было событие вселенского масштаба-открытие кинотеатра! Ходили практически на все фильмы:семьями, классами, коллективами. А геометрия дорожек объясняется очень просто: по окончании сеанса люди выходили из зала по бокам кинотеатра. Вон маленькая дверь около трубы.
0
