27о мороза. Мы закутаны, тяжелы, как водолазы на суше: валенки, ватные брюки, бушлаты поверх телогреек, платки поверх шапок. Идти трудно, дышать нечем. Едкая мгла, над постройками столбы розоватого дыма. Белое небо, белое Солнце, белая земля. Я никогда не увлекалась Арктикой и зимним спортом, терпеть не могу холод, ненавижу мороз. Если теори перерождения верна, я прежде жила в Южной Азии - где-то на Цейлоне, в Бирме или Камбодже. Тело, чувства, разум и дух застыли, сейчас я шагающий робот. Несколько бригад идут пешком девять километров в еловый лес пилить сухие бревна. Там когда-то не закончили повал, и в чаще живых деревьев под метровым слоем снега наворочен хаос. Старые стволы валяются крест-накрест, как попало: нам надо их прищупать, раскопать, очистить и распилить, сложить в штабеля. Под снегом еще сохранились "усы" - выложенные досками колеи разветвленных дорожек. Ноги проваливаются в щели между бревнами, возимся по пояс в снегу, задыхаясь от проклятого мороза, рукавицы мокрые, в них то тает, то дубеет снег, и руки мерзнут.
Пилить вдвоем с напарницей ужасно трудно, сухие-сухие бревна как железо. Я сломала три лучка, покаялась бригадиру - оказывается, не моя вина, сталь становится хрупкой на морозе. Напарница моя Наталка - пожилая кроткая евангелистка, русская из украинской деревни. Терпеливо пилит бревна, рассказывая о себе: "Муж-то на войне убит, две доченьки остались. Постучался ночью красноармеец, оборванный такой, голодный. Ну, пустила его, накормила, в чулане спать положила. Утром в ранцы ушел, а ввечеру за мной с понятыми пришли: он, мол, враг переодетый был, бандеровец, что ли, почем я знаю? Не емши-то всякому худо. Отняли у меня хату, корову и кабанчика взяли, с девчонками разлучили - Бог, знать, наказал, а за что, сама не пойму. Грехов-то всех не упомнишь. Навязали сперва-наперво двадцать пять лет, потом скинули, десять дали, а нынче только пять осталось. Недавно письмо получила - дочки мои у тетки живут, выросли, в колхозе работать стали. Деньги копят - вернусь до дому, строиться будем". Выпустили ее через год. Читать дальше...
Третий сельхоз. Часть 5
Прозябший от безделья конвой объявляет съём в три часа. Уходим. Самые сильные впереди месят валенками снег, пробивают тропу, за ними быстроходные спешат, чтобы согреться. Оглядываюсь на холме: сто человек ползут гуськом через пять увалов, извилистая черная змея. Самые слабые в хвосте, совсем оторвались от нас, едва бредут. Среди них Эмилия, Маруся и Саркисова-Серазини - придут на час позже. У ворот зоны, пока всех считают, Эмилия садится на снег, закрывает лицо ладонями в драных замерзших рукавицах и шепчет: "O, my God... Let me die..." - и молится по-латышски.
На другой день - минус 35о, ужас! Дыша в воротники, в платках до глаз, прошли почти вслепую с километр, и догнал верховой с приказом вернуться в зону. Какое счастье! Еще Катон-Старший писал: "Рабам не должно быть плохо: пусть они не мерзнут и не голодают". Администрация задолжала нам несколько выходных дней на уборке картошки, теперь их отдает. В бараке очень тепло, трещат и пылают дрова в двух печках, кипит титан. Кто шьет, кто читает, кто спит. Окна плотно покрыты голубым узорным льдом с золотыми искрами. Я блаженствую, лежа на койке в одном платье и в чулках, читаю "Дым" Тургенева и сосу леденцы. Старая поговорка: начало - мочало, конец - шелк.
...Опять три дня не выходим на работу и даже из барака - непроницаемая февральская метель. Ничего не видно в двух шагах. Белыми винтами, тюлевыми завесами сплошь крутится и падает снег; окна засыпаны до половины, дверь с трудом оттесняет рыхлый гребень. Обнимает и увлекает меня предельно выражающая свою сущность стихия, Нивенна2, душа снега. Но вот перестало сыпать сверху, и бригаду расставили чистить пропавшую под белым одеялом железную дорогу. Наша ветка идет километр полем, делает поворот в лесу, еще километр полем и вливается в главную линию около станции Южное. Вышли в ватных брюках, туго заправленных в валенки, в телогрейках, стянутых поясом, без бушлатов (будет жарко - ветра нет и всего минус 6о). Вооружились деревянными лопатами и широкими фанерными совками. Начали от пакгауза - по десять метров на каждого из двадцати человек с последующей переброской. Прокладываем глубокую траншею чуть пошире полотна. Снег мягкий, кристаллический, слегка схваченный морозцем, не осыпается с боков - приятно вырубать, поддевать, вынимать лопатой громадные сахарные кубы. За нами следом пять человек разметают шпалы и рельсы, отбивают лед на стыках. Мне пришлось обучать эту нескладеху Эмилию - даже лопату держать не умеет! Нонна Куртэн ловка и бодра; Женя работает покорно и молча; Анна недовольна, у нее часто болит и кружится голова; бережет свои ручки и ножки Раиса Исааковна, делает все кое-как. Работая отдельно, мы не мешаем друг другу. К одиннадцати часам вступили в лес. Часа в два обедали в низенькой темной хибарке из шпал, построенной у линии путеобходчиками. Разогрели котел чая на железной печурке, закусили хлебом с тюлькой, поболтали о том да о сем - и опять на рельсы. В сумерках вливаются тона в полутона: черно-белый лес в тяжелых снежных лапах, заросли, утонувшие в пуху, изящные стебли иван-чая и мягкие сугробы окунаются в голубовато-лиловую неясность. Тонко! Неизбывно... К сожалению, никто не участвует в моем дао-настроении, не видит, в какое совершенство облеклась зима.
Не от всякой работы я в восторге. Нарядили однажды мыть полы в казарме конвоя, заплеванные, заляпанные окурками и грязными сапогами. Помещение прокурено, пропахло портянками и потом. Кроме тряпок выдали швабры и палки с резиновой "губой", но от этого не легче. Противно! Или, например, весь день перебирать картошку во мраке овощехранилища - в нежный весенний день так тянет на свет, на воздух! Но хуже всего чистить силосные ямы. Сто в вонючей жиже, отдирать вилами слежавшиеся пласты, поднимать и выкидывать наверх. Нацепившись, липкие листья не слезают с вил, надо спихивать граблями. Отвратительно! Обувь и брюки, вся я пропахли тошнотворной гнилью. Закончив, была в бане, но долго еще преследовал меня этот запах.
Не очень-то приятна и разгрузка вагонов с зерном. Крепкие бабы первой категории таскают на спине двухпудовые мешки (женское ли это дело?). Мы вдвоем стоим у товарного вагона, держим их за края, задыхаясь от пыли. Двое в вагоне подгребают зерно к желобку, мощная струя жизни вмиг наполняет мешок. Хлеб наш насущный... сколько труда... Подумали бы о нем те, кто бросает на помойку черствые буханки, покрытые плесенью батоны и огрызки. От плуга до пекарни потрудился бы тот, кто делает это.
Был на разгрузке и несчастный случай: привезли тяжелейший мотор, доски перевернулись, и тонны железа боком завалились на грудь и живот молодой девушки, направлявшей катки. Раздавило не на смерть, на муки - полгода лечили на Четвертом, потом списали в инвалиды на всю жизнь, освободили до срока, а на что ей свобода?
Однажды попала я на наш кирпичный заводик, обмывать сырец перед обжигом, зашла заодно в горшечный цех и увидела там в действии замечательный символический предмет - гончарный круг. Вращается подобно электрону во все стороны - вперед, назад, вверх и вниз, легко и плавно меняя направление. Египетский писатель Ипувер сравнил с ним в своем "Плаче" социальный переворот конца XVIII века до нашей эры, опрокинувший древнюю иерархию и весь ее быт. Я долго наблюдала, как из этого вольного вращения образуется твердая гладкая керамическая форма. Поистине вся наша жизнь - гончарный круг. В лагере, похоже, "разгуливается погода": все меняется на глазах, смягчается режим, теплеет отношение к людям (кстати, подъем уже не в шесть, а семь часов утра); начальство поощряет надежды на освобождение; вместо большой группы вольноотпущенных прислали партию вербованных, разместили их за зоной. Не хватает рабочих рук, а сельское хозяйство не ждет. Ежедневно у всех меняется гамма настроений от отчаяния до надежды, все возбуждены, чего-то ждут.
В мае 1954-го меня повысили в ранг полусвободных - дали пропуск! Теперь могу выходить из зоны без конвоя на расстояние двадцати пяти километров и работать по личным нарядам. Это очень приятно, тем более весной. Первый самостоятельный день провела в березовой роще, послали собирать сучья и сухие ветки. Можно обойти кругом, отойти подальше, посидеть под деревцем наедине с природой.
Сторожу бескрайнее поле на Верхнекамской, 32 гектара сочной травы, пестрой от ромашек и других цветов. С утра до вечера надо мной Солнце описывает полукруг. Июль 1954-го, жара - в тени +30о, на солнце +40о с чем-то. Хожу босиком в лифчике и выгоревшей юбчонке до колен, с длинной палкой в руке - отгоняю быков из фабричного поселка, хожу и пою. Посреди поля один лишь тенистый куст, в нем спрятаны одежда, сандалии и торба с едой. Сижу под ним, жую хлеб и запеканку, запиваю водой из озерка, в котором купаюсь. Идеальная свобода, и где же! Не умею совсем ничего не делать и вот взяла с собой книгу...
Не хочу много писать о себе, но надо сделать отступление, иначе будет все далее непонятно. Двадцать пять лет тому назад, сдавая историю в экстернате, увлеклась личностью и реформой Эхнатона, прочитала о нем главу из Брестэда, но война и личная жизнь, арест и прочее отвлекли от него надолго. После того как следователь обрушился на меня с упреками и насмешками, я отреклась от своих знаний и перестала читать научную литературу. Теперь, кажется, пришла пора их вспомнить: в КВЧ прислали новый учебник древней истории В. И. Авдиева. Я захватила его в поле и, сидя под кустом, начала все сначала. Тут вспыхнуло во мне с неведомой силой чувство духовного сродства с царем-философом XIV века до нашей эры; в эти светосильные жгучие дни опьяняла Радость, я приобщилась к его культу Солнца как видимого воплощения творческой энергии мира. Внутри совершился решающий перелом, определивший цель и содержание второй половины жизни: я решила заниматься Амарной1.
Перебросили в августе на железную дорогу в качестве пожарного-смотрителя: очень сухое лето, искры и угли от паровозов поджигают мох, траву и шишки в полосе отчуждения, а по бокам дремучий хвойный лес. Туда - одиннадцать километров по ветке и главной линии; там весь день гуляю по рельсам, высматриваю дымки, тушу огоньки; обратно еще одиннадцать километров, в общем многовато, но тело мое невесомо... Потом я рискнула освоить путь прямой через лес, всего пять километров, но каких! Бурелом, заросли, хворост, кочки, болота. Заблудилась два раза, на третий раз нашла тропу, заросший "ус" давнишнего повала. Грибов видимо-невидимо всех видов и размеров - от крошек до шлюпиков.
Единственное укрытие - будочка, прильнувшая к высокой насыпи возле узкой арки под линией и каменистого ручейка. Дверь и оконце выбиты, в углу лопата, кочерга и ведро воды - мой инструмент; кругом тоже пустынно, лишь над темными елями парят и кричат хищные птицы. Чуть жутковатое место, но я ничего не боюсь - охраняет Солнце, охраняет лес. Изредка прогремит над головой поезд, пройдут по линии туземцы с длинными туесами на спине. Одиночество. Единство. Всё.
После каждого обхода "дистанции" я сижу в будке на полу, пишу стихи и наброски. Все мое ликование зафиксировано в цикле "Гимны Солнцу". Знаю, учебника Авдиева мало, необходимо изучить эпоху Амарны как следует, по источникам, вместе с языком: я не хочу быть дилетантом. Однако здесь это невозможно. Впервые захотелось быть на воле и приняться за дело, и я всем существом чувствую, что это непременно скоро случится. Переживаю самые светлые и легкие дни в жизни - очищение, откровение и неизмеримое счастье.
В этом радостном состоянии отметила я 23 августа свой день рождени под старой березой недалеко от линии, в венке из ее тонкой веточки, с цветами в руках. Маленький ритуальный пир среди зеленых братьев. По дороге домой набрала мешок грибов, взвалила на спину, в зоне принялась за готовку. Пришли гости: Женя, Анна, Эмилия, Нонна и Злата. Рядом со мной никто не живет, подняла марлю, и мы впритирку расселись по-японски на пятках. В центре большая сковорода жареных грибов, вареная картошка и селедка с луком. После - чай с печеньем и конфетами из ларька. Я наняла за рубль дикую Вальку подавать нам снизу кипяток. Чокаемс кружками, пьем за здоровье, дружбу и свободу. Под нами в бараке шумит всегдашняя неразбериха, а мы вознеслись над бытом, как пирующие боги.
Солнечная мистери кончилась в конце сентября. Меня перевели на другую "ответственную работу", сторожить двенадцать слоноподобных стогов на сенобазе поблизости от зоны - снова гонять упряжных быков, норовящих вонзить рога в сено и нажраться до отвала. Свинцовая погода. Северный ветер. Холодно бродить там целый день. Чтобы согреться, решила сама построить ограду. Захватив топор, заострила и вбила попарно колья, перевязала их "восьмеркой" лыком в двух местах, пониже и повыше, положила на них длинные жерди. Быки не могут пролезть и растрепать сено, а я могу заниматься; округлив в стоге теплую нишу, засела в нее читать и писать. Вдохновенье бьет через край, подсказывает верные образы и факты. Рисую карандашом миниатюры.
Рядом с сенобазой домик ветеринара, болгарки Трандафиловой. Захожу к ней гретьс и пить чай, она рассказывает мне о болезнях и лечении животных, привод любопытные случаи, например, как одна корова целиком заглотнула поповскую рясу - пришлось разрезать ей бок, засунуть по локоть руку и вытянуть ткань прямо из желудка.
Нежданно-негаданно здесь, у стогов, в час дня за оградой - мама!! Я остолбенела. Стоит маленькая, постаревшая, в шапке-ушанке и синем пальтишке, смотрит и будто не узнаёт... наверное, думала встретить рваную доходягу, а я прибавила в весе четырнадцать кило, возмужала, круглая морда выражает глупое удивление... Она освободилась, добралась из Баима в Кемеровской области до Верхнекамской, оттуда ее доставила вместе с почтой наша возчица Тоня. Мы обнялись. Я потащила маму на ветпункт к Трандафиловой, та разахалась, ставит чайник, несет на стол винегрет. А веду себя нелепо, раздеваюсь до пояса, хочу показать маме, что цела и невредима. Она трясется от волнения, готова заплакать. Разговор отрывистый, нелогичный, внешний. Кто-то нашел нас здесь, сказал, что меня отпустили с работы, и мы пошли в зону. На вахте есть комната для свиданий, в ней кровать, стол и стул. Я помчалась в барак за хлебным супом, купила что-то в ларьке, угощаю, но мама не ест, хочет говорить. Мы не можем найти общего языка, дать волю чувствам - отвыкли друг от друга. И теперь у нас противоположные взгляды: она озлоблена, ничего не желает простить, вспоминает прошлое, жалеет дом и вещи, ее раздражает мое благодушие, я кажусь ей не прежней собой, а чужим человеком.
Нам разрешили пробыть вместе сутки. Легли спать рядом, но не спали, говорили всю ночь. Расспросы, беглые рассказы о себе - основное было нам известно, мы переписывались все время уже прямо из лагеря в лагерь. Так ничего толком и не надумали, не решили. Мама хочет бороться за "правду", за Москву - заставила меня написать заявление о том, что я невиновна, не понимая тайного смысла кармы или покаяния. Я не стала спорить. Пусть делает как хочет. У нее и у меня разный тип силы воли. Ей семьдесят два года, но нервная энергия и житейская настойчивость все те же, а я больше верю в даосское недеяние: само все получится, когда настанет время. Разумеется, и радость встречи, и родное тепло, и наши ласки на свидании были. На другой день я проводила маму на мотовоз. Она уехала в Москву, взяв с собой мое небрежно написанное заявление (и там переделала его по-своему) - уехала хлопотать обо мне, устраиваться где-то жить и ждать, кажется, недолго. Я совершенно выбита из колеи столкновением двух обособленных миров.
Три дороги пересекаются в низине, образуя маленький треугольник, в нем стоят на лютом морозе три длинные фигуры. Вокруг дымят костры, шумит работа, и некоторым жарко. Проезжая мимо шесть-восемь раз, смотрю: стоят неподвижно и молчат. Это сектантки, не то субботницы, не то иеговистки, не то адвентистки - упрямые, угрюмые "западнички" Кудлатова and her two disciples1. Мне их не жалко: терпеть не могу фанатиков, но дивлюсь их выдержке, наверное совсем обледенели. "Героические" сожжени староверов и всех восхищающий протопоп Аввакум меня возмущают; я видела в Боровске в подвале под подвалом темницу, где он пробыл год в шести кубических метрах без воздуха и без света (экскурсовод сказал, что, когда открыли форточку, воробьи снаружи умерли от вони, а протопоп потерял сознание от кислорода). Все из-за того, что креститься надо не тремя, а двумя пальцами и т. п. "Фанатизм и нетерпимость в религии и в политике идут в ногу с жестокостью и войной" (С. Радхакришна). Читать дальше...
Третий сельхоз. Часть 6
Новый год разрешили встречать всем коллективом в столовой. На ужин Нина Г-кая выдала пирожки с капустой и рыбу с жареной картошкой; потом были кино и даже танцы, отбой отложили до 12 часов. Желающие приоделись в свои платья и туфли, было дружно и весело. Всем кажется - это последний год... 1 января 1955-го объявили у нас выходным днем: отдыхали, что-то пекли, ходили друг к другу в гости.
Анна Скраубе тоже получила пропуск, нас вдвоем послали работать на почту в Южное. Утром туда подкидывает мотовоз, вечером всегда пешком по ветке. Почтовое отделение и посылочная в особой комнате на станции. Поезд с воли приходит в полдень. Анна, я и четыре местных служащих стоим цепочкой от двери багажного вагона до приемной, проводник, как машина, подает нам ящики и тюки, мы переправляем их на почту. Их много, иные весят максимум десять килограмм, другие полегче, но каждая из нас, подержав с минутку в руках, в общем и в среднем перебрасывает полтонны в полчаса. Забрав сумку с письмами, мы с Анной расставляем посылки на полках и пишем, пишем... Сколько бумажек надо заполнить! Квитанции, накладные... Часов в пять уходим домой.
Полнолуние. Крепкий мороз. Скрип валенок нарушает белое безмолвие. Иней очертил серебристо-голубым контуром все ветки, стебли и травинки, торчащие из-под снега, - фантастически красивое кружево - северная сказка (банально, да иначе будет не то). Мы восхищены: кабы не почта, не увидели бы наяву этот сон в зимнюю ночь. Рассуждаем о литературе. Анна любит Максима Горького, читает наизусть "Девушку и Смерть", и на этом чистейшем лунно-белом фоне его поэма кажется мне возвышенной и чистой. В ней звучит мое credo, мой девиз: "Краше Солнца нету в мире Бога".
Рано утром в феврале еще темна ночь. Сжавшись на корточках, топлю печь в бытовке на скотном дворе. Шипят и плачут сырые дрова, дым заволок рыжий свет лампочки слабого накала. Каморка тесная, грязная, в немытом, залатанном бумагой окошке намечается рассвет. Зябко, неуютно. Пришла сердитая литовка-скотница, поставила на плиту котел, варит пойло для телят, и я иду в хлев и скребу железной лопатой промокший, пропахший навозом пол. Скотница выгоняет телят из их маленьких стойл, они собираются вокруг корыта и, толкаясь, окунают мордочки в пойло. Предназначенное им природой материнское молоко на две трети разбавлено водой с отрубями, а сами они обречены стать мясом или идти под ярмо. На редкость ласковые существа мягкими губами хватают за подол, лижут руки шершавыми язычками, поднимают на меня детские наивные глаза, подернутые голубоватой дымкой, - телячьи нежности, vatsalia1...
Несмотря на уколы совести, мне хочется молока и масла. В погоне за ними взялась за самую скучную, самую мелкую работу, от которой отлынивают все, - три раза в день мыть маслобойку, девяносто крошечных цепких деталей, терпение и труд, но зато получаю пол-литра парного молока и кусок только что сбитого сливочного масла, вкуснее его нет ничего на свете.
Опять весна. В начале апреля пробираюсь по лесной тропинке на Фосфоритную, в рабочий поселок (он есть на карте). Местность изрыта: бугры и ямы, снег и песок, сочатся струйки воды. Мы втроем на запасных путях чистим платформы с высокими бортами, 11Ѕ3 метра, скалываем лед, сгребаем, сбрасываем, подметаем. Акварельный полуясный день, уже поют овсянки, тепло, журчат ручейки, и настроение тоже размытое. Просачиваются мысли о будущем - кто куда? Я не знаю. Хочется на юг, в приморский город, где нет мороза и цветет роза, но пугает ностальгия: не могу жить без елок и ромашек. Хочется в какой-нибудь совхоз, жить как сейчас - одна баба зовет к себе в Брянскую область в деревню Синезерку, но мама... Ни за что. Требует пока под Москву, потом только в Москву. А я не хочу назад в прошлое! Там уже нет ни ложки, ни плошки, пропало все. Не пропишут ближе ста километров. И не хочу в город... Впрочем, будь что будет.
Вчера освободилась Эмилия, отец добился реабилитации. Она растерялась до смешного, заплакала, бросилась мыть голову, сгребла в ком и запихала вещи в узел. От нас оторвалась сразу - даже не оставила адрес, не обнялась на прощание - до чего ненавидит лагерь и, наверное, всех русских!
Утром подбегает Женя: "Ты сегодня пойдешь на волю!" Я не верю, вбила себе в голову - все, только не я; запретила себе верить в слухи и воображать. Однако вскоре меня вызвал опер. К нему стоят в очереди четырнадцать колхозниц из Закарпатья. Стою и все-таки не верю, сомневаюсь до конца. Вот уже дверь перед носом, стучусь, вхожу в кабинет. Опер у нас не злой, попросту улыбнулся и сказал: - Ну вот, завтра идешь на волю! - Почему? Еще четыре с половиной года осталось... - Скинули четыре года по просьбе матери, полгода зачет за хороший труд. Ты что, не рада? - Не верится, так сразу... Неужели правда? - Ну и чудачка! Где будешь паспорт брать, здесь или там?
Я подумала: здесь - это надо идти двадцать километров пешком на Лойно, и паспорт будет лагерный. - Ладно, как хочешь. Куда поедешь-то? В Москву нельзя. - Знаю. В Каширу. К матери, она уже там.
Он выписал справку, выдал мне отличную характеристику и обходной листок. - Желаю удачи. Не шали. - Спасибо. Прощайте. Передайте начальнику и Кривошееву привет.
Я вышла на крыльцо. Сияет Солнце, льет с крыш, чирикают воробьи. Вспомнила: сегодня 22 апреля, день рождения папы, наш семейный праздник... Хорошая примета. Тут на шею бросилась Женя, целует, поздравляет; подходят другие, а я еще не могу осознать, и радости никакой нет, вся почва ушла из-под ног, пусто.
Весь день в суете, а душа во мгле. Нас, пятнадцать вольноотпущенных, поставили рядом к стенке, пришел фотограф, снял, проявил, напечатал, наклеил на справки, в конторе притиснули печать. Теперь это мой вид на жительство. Была в бане, вымыла голову. Вечером друзья устроили прощальный ужин; они все ждут вызова, сельхоз тает как снег. Плохо спала последнюю ночь на своей обжитой верхней полке, отгоняла сумбурные мысли о будущем. Еще раз перевернулся гончарный круг жизни - вперед или назад?
Встала рано, сдала постель и одежду, оставив на себе платье, телогрейку и прочные кирзовые ботинки. Взяла в каптерке свой рюкзачок, прождавший спины столько лет, и в бухгалтерии остаток денег с лицевого счета; сшила дл них мешочек со шнурочком, спрятала на животе и подпоясалась покрепче: я готова. Напоследки обошла всю зону. Грустно... даже не хочется с чем-то здесь расставаться навсегда. Попрощалась, пообнималась с Женей, с Анной и другими. Они проводили меня на мотовоз, я влезла в этот ящик с двумя моторами спереди и сзади, за мной - четырнадцать баб, ошалевших от счастья. Промелькнули пакгауз, поселок, поле, хибарка на ветке, Южное... Прощай, Третий сельхоз! "Они" оказались правы, труд может перековать личность - если она сама захочет.
На Верхнекамской пришлось долго ждать. Все так знакомо и уже так нереально! Отделилась - иди куда хочешь. До нас никому нет дела. Первый независимый акт: вчетвером зашли в столовую для вольных, заняли столик, взяли меню, выбрали суп с вермишелью, котлеты с гарниром и компот, за все заплатили сами; официантка подала нам тарелки, ложки, ножи и вилки - чудо! Разучились нормально обедать... Потом, как приклеенные, сидели два часа на платформе. Наконец подали поезд. Влезла на полку, лежу пластом, ни одной мысли, ни одной эмоции. Отчего? Или так у всех? Нет, украинки рады, оживленно болтают, строят планы, смеются. Едем, едем обратно - Пижма, Котельнич, Яр... Здесь пересадка. Бегом в зал, компостировать билеты - у кассы толпа ревущих блатных, не пускают - что делать! Один военный сжалился надо мной, подал билет без очереди, но скорее! Скорее!! Уже близко, уже подлетает, вздымая пыль и сор, длинный сибирский экспресс. Стоит две минуты. Мне в одиннадцатый вагон - бегу сломя голову, мчусь вдоль состава, все двери закрыты - щемит под ложечкой, задыхаюсь, вот он: цепляюсь почти на ходу, держусь за поручни, рюкзак тянет назад. Проводник втащил меня на площадку, в тамбур, в душный, битком набитый общий вагон: рабочие, солдаты, зеки, мужики, охотники, дети, собаки... Стою, прислонившись, перевожу дух. Сесть негде - так и ехать полтора суток? Дала взятку проводнику, пять рублей (тогда это было много), он пустил меня на третий этаж своего служебного купе. Чтобы не тревожить его и себя, отключилась опять, как тогда, на пути из Кирова в Яр. Не ем. Не пью. Дремлю. Сплю. Ничего не воспринимаю, не ощущаю - кроме глухой тоски. Непонятно. До сих пор не могу объяснить причины этого странного состояния. Слишком резкая перемена? Из неволи на волю - в другую неволю?
И вот 25 апреля 1955 года я, отныне свободный гражданин СССР, выхожу, робко озираясь, на Ярославский вокзал. Совсем одичала. На метро жмусь в угол, боюсь прикоснуться к прилично одетым людям. На Павелецком вокзале сдуру сунулась в ресторан (в платке, телогрейке и бутсах) - швейцар в форме обругал и выгнал, "куда лезешь, тетка". Но голод не тетка, я купила в буфете булку и триста грамм колбасы: примостившись на полу среди баб с мешками, съела все сразу и напилась в уборной воды из-под крана. На перроне душно, шумно и чуждо: тянет к простому народу. Через час электричка помчала меня в Каширу к маме, но об этом - в третьей части книги, если успею ее написать.
Добрый вечер всем. Я был в Чабисе с 1967 по 1970 год. Мама со мной приехала к отчиму, который отбывал наказание. Очень мало фото о Чабисе, постараюсь найти и опубликовать. Всем добра!
Скворцов Борис Васильевич-мой дед.Родился 29 июля 1926 года в деревне Зубилиха Горьковской области.Пошёл воевать в декабре 1943 года,но, так как ему не было 18 лет, был направлен в учебку ,на курсы танкистов.В начале 1945 года воевал в составе 3-й гвардейской танковой армии ,входившей в 1-й Украинский фронт.В боях под Бреслау танк дедушки был подбит и сгорел,двое его товарищей погибли.Участвовал в штурме Берлина и в Пражской операции.За проявленное мужество и отвагу,в звании младшего сержанта,был награжден орденом славы 3-й степени ,медалью"За взятие Берлина" и медалью"За освобождение Праги".После войны служил в Чехословакии,Австрии и Германии.Домой вернулся в 1950 году.С 1962 года работал в железнодорожном отделении пос.Лесного.Прошёл путь от кочегара до машиниста паровоза.Неоднократно удостоен звания "Ударник коммунистического труда."Ушел из жизни 30 ноября 2002 года.Похоронен в поселке Лесном.Мы гордимся нашим дедом!
А какое это было событие вселенского масштаба-открытие кинотеатра! Ходили практически на все фильмы:семьями, классами, коллективами. А геометрия дорожек объясняется очень просто: по окончании сеанса люди выходили из зала по бокам кинотеатра. Вон маленькая дверь около трубы.
0
