      Родился в 1924 году в городе Грайвороне Курской (теперь Белгородской) области.
  1942-й— жившего с семьей в Харькове Беликова вместе со всеми ровесниками и соседями угнали в Германию.
  1942–1945-й— работа на частной фабрике в Берлине.
  1945–1947-й — побег навстречу советским войскам, освобождение. Зачисление в Красную армию. Сначала — в качестве писаря роты в Восточной Германии, затем — в артиллерийский полк в Слуцке.
  1946-й— отец Беликова приговорен к пяти годам лагерей за пособничество врагу: оказавшись в оккупации, он по приказу немцев восстановил выведенный из строя радиоузел. Срок отбывал в Воркутлаге.
  30 марта 1947-го— демобилизация, приезд в Москву к родственникам матери, поступление в Московский институт инженеров транспорта.
  Март 1949-го— арест по доносу однокурсника. Обвинение в антисоветской агитации, одиночная камера на Лубянке, затем «Лефортово», ночные допросы, карцер.
  Осень 1949-го— приговор Особого совещания МГБ — 10 лет лагерей.
  Ноябрь-декабрь 1949-го— этап Москва — Горький — Киров — Вятлаг. Работа на лесоповале, сортировке леса
  Июнь 1956-го— освобождение на 2,5 года раньше «по окончании срока наказания с применением зачетов рабочих дней». Получил паспорт с запретом жить в Москве и других крупных городах.
  1956-й— многочисленные попытки получить реабилитацию. Переезд в Подмосковье в город Клин.
  1989-й— реабилитация.

      ПРОПУСК В ЛАГЕРЬ
  Пропуск на выход из лагеря я получил в 1953 году, когда стал приемщиком леса. У нас в Вятлаге была небольшая бригада, которая ходила на лесоповал в ночную смену без конвоя: маркировала лес, записывала его объем и все такое прочее. На проходной мы отмечались, нам выдавали пропуска, а когда возвращались, их у нас забирали обратно. Называли нас «пропускники».
  На фотографии в пропуске у меня борода, я ее перед самым освобождением отрастил. Волосы-то у меня были белые-белые, а борода оказалась рыжая и торчала клочьями. Незнакомые люди называли меня «дед», а было мне всего 30 лет.
  Арестовали меня в 25, по доносу. Следователь у меня был Анатолий Федорович Баринов. Моего возраста, интересный такой человек. Один раз прихожу на допрос — он сидит в железнодорожной форме, на груди значок «Отличник железнодорожного транспорта». На следующий допрос пришел в летной форме, потом — в артиллерийской. Я не вытерпел: «Вы, собственно говоря, кто, я никак не пойму, в чем дело?» А он говорит: «У меня целый гардероб таких форм, любую имею право носить».
  Довольно откровенный он был со мной, хотя дважды в карцер сажал. Иногда орал «У, вражина, как врезал бы тебе сейчас!» А иной раз по-хорошему разговаривал: «Как ты в институт поступал? Трудно было?»
  Однажды его месяц не было, вернулся загорелый и рассказал, что летал в закрытый санаторий: «Объявлена посадка, самолет уже стоит, а я предъявлю документы — и мне всегда билеты есть».
  Как-то раз зашли к следователю его коллеги, старший лейтенант и капитан с большим альбомом. Баринов допрос бросает и начинает вместе с ними его листать. Оказалось, альбом почтовых марок. У кого-то из обвиняемых при обыске сперли и теперь делят.
  Только потом я узнал, что во время обыска у меня дома чекисты хотели увезти коробку с монетами, которые я привез из Германии для 11-летнего брата. Но брат расплакался: «Это мои, мои монеты». И те выбрали только несколько серебряных монет со свастикой. К делу их не приобщили, видимо, оставили себе. У нас в семье была огромная библиотека, и когда в 46-м году отца арестовали, чекисты пришли с обыском, разрезали матрас, выпустили оттуда пух, набили книгами и увезли.
  Следствие мое шло больше полугода. Однажды Баринов подошел, сел со мной рядом:
  — Слушай, что ты тут голову морочишь? Все равно в лагерь поедешь.
  — Но если я не виноват?
  — Если ты не виноват — виноват я, виновато МГБ. Ты можешь представить, что МГБ виновато?
  — Вы, похоже, никогда не будете виноваты. Кто-то будет — а вы нет, — говорю.
  — Ну вот. Поэтому подпишешь ты, не подпишешь — а в лагерь поедешь.

  А когда следствие заканчивалось, сказал мне: «Дело твое закончено, вот передадут в суд, и я получу за тебя премию, 70 рублей».
  Сам я получил 10 лет, как все. Когда выйду, даже не загадывал. Думал только, останусь ли жив, и почему-то о том, когда закончится этот век: «Это ж сколько мне должно быть в 2000-м, 76? Не, до этого я, конечно, не доживу. Это ж сначала надо отбыть срок. Потом, может быть, отпустят. Или не отпустят. Или сделают высылку. Или еще добавят». В общем, не надеялся. А когда умер Сталин, тут и появилась надежда.
  День смерти Сталина я на всю жизнь запомнил. В семь утра выводят развод на работу. Стоит тысячи полторы народа, среди них и уголовники, и фашисты (то есть мы, политические) — а над воротами висит репродуктор. И вот часы пробили, ворота открылись — и вдруг из репродуктора голос Левитана: «…после тяжелой болезни скончался Иосиф Виссарионович Сталин». И все начинают кричать «ура!», шапки вверх бросают, радуются. Начальство испугалось, закрыло ворота. Минут десять все стоят. Потом все-таки начинается развод, мы, «пропускники», в самом конце идем, после всех.
  Выхожу, вижу — стоит начальник нашего лагеря. Ну, я как полагается: «Здрасьте, гражданин начальник». А он вдруг говорит: «Как же мы теперь будем?» Ничего я ему не ответил и дальше пошел.
  После смерти Сталина к нам, конечно, намного лучше относиться стали. С 1955 года «пропускникам» разрешили жить в поселке при лагпункте.
  Нас на весь лагпункт набралось всего человек 15, остальных уже освободили. Мы дом пустой нашли и стали вместе там жить. В столовую не ходили, на складе получали сухим пайком продукты и сами себе готовили. И пропуск уже никто особенно не проверял. Так я себе его и сохранил, на память.
  Лагерь я вспоминаю без неприятного чувства. Я очень рад, что остался жив, это большое преимущество. И столько интересных людей встретил, которых иначе никогда бы не увидел! Я уже после лагеря про себя думал: ну вот, если бы меня не посадили, закончил бы я университет. Я был на факультете строительства мостов и тоннелей, с такой специальностью обычно отправляли строить метро. Рыл бы я это метро. В партию, конечно, не пошел бы, об этом и разговора не могло быть, так что руководящих должностей мне бы не доверили. Совком бы, наверное, был, как все люди. А потом где-нибудь что-нибудь бы сказал — и все равно бы сцапали.

    Как немецкие офицеры оказывались в лагере «за измену родине», что любил читать вор в законе и почему лагерные воспоминания 1940-х оказались вредны для воспитания молодежи 1990-х

  К моменту ареста человеком я был не очень советским. Про Большой террор, к примеру, я уже знал. Потому что пострадали от него в моей семье практически все.
  Мой дядька мой был военный, воевал в Первую мировую. В 1937-м его арестовали и расстреляли. Потом я видел его дело: кто-то стукнул, что он белый офицер.
  Другой мой дядька пошел по линии сельского хозяйства. Завел дом в деревне, родил шестеро детей. В 1929 году, когда началось раскулачивание, его сцапали, дали 10 лет. В 1939-м он вернулся. Его взяли второй раз, и через два года он умер в лагере. В 37-м арестовали и его старшего сына. Тот отсидел, вышел из лагеря с туберкулезом и тоже вскоре умер.
  Третий дядька, Василий Тимофеевич, был арестован в 1937-м, получил 10 лет. В 1947-м он вернулся в Москву. Помню, как он учил меня, только пришедшего с армии: «Лишних слов не говори. Туда загреметь — пара пустяков». Лет 7-8 он еще пожил.

  Мой дед, Сергей Иванович Сурин 1845 года рождения оказался на Соловках. До революции он был урядником, служил в полиции, потом вышел на пенсию, стал смотрителем какого-то имения. В 1930-м ему исполнилось 85 лет. И его арестовали. Отец, видно, хлопотал, и через два месяца деда выпустили по состоянию здоровья. Но выпустили как лишенца, без паспорта, без всяких гражданских прав. Тогда был голод, но продуктовые карточки ему не полагались. Так мы и жили, деля четыре карточки на пятерых: отец, бабушка, дедушка и я.
  У сестры дедушки было пятеро детей, у ее старшего сына, крестьянина, - шестеро. Жили они в деревне Прохоровка. Вся деревня вымерла в период голодомора. Вся, целиком.

    Лагерь
  В Вятлаг под Кировом нас привезли втроем с еще двумя москвичами. Но территории лагеря была юрта — круглая, без окон, с двухэтажными нарами по кругу. Только зашли - забегает молодой парень в валенках и телогрейке: «Кто тут студенты из Москвы?» Мы, говорим. «Я тоже студент, с авиационного института, уже восемь месяцев тут». Звали студента Изя Мазус, забрали его с первого курса. Он с другими студентами организовал общество «По ленинскому пути». Мол, надо коммунизм по заветам Ленина строить, а Сталин этот путь изменил. В общество входило много людей, работали серьезно, даже листовки печатали. Всех их и взяли. Главе дали 10 лет, а Изя там рядовой бегал, и получил семь.
  Так вот, Изя нам и говорит: «Ребята, надо все силы приложить, чтобы вас здесь оставили. Если отправят дальше, попадете на лесоповал».
  А лесоповал — это месяц-два, больше там не выдерживают. Работать выгоняли до -40 градусов. С утра обычно мороз больше, поэтому если в семь на градуснике -41-42, развод задерживался. Часам к девяти мороз спадает. Как только на термометре 39, тут уже следует команда: «Пошел в лес». Километра 3-4 идешь, целый день пилишь лес, часов в семь вечера возвращаешься на лагпункт.
  На лесоповале кашу варят, не успеют в миску положить — а она уже холодная. И все к костру жмутся, без костра погибнешь. Страшное дело.
  В общем, Мазус нам помог и на следующий же день нас зачислили в бригаду по ремонту бараков. Сразу получили задание: добыть глину для ремонта печки. И на улице — зима, декабрь, какая глина при -40? Дали нам ломы, и целый день мы долбили глину. Зато на лесоповал не пошли.

    * * *
  Умирали в лагере много. Не политические — они, как правило, приспосабливались: большинство были люди грамотные, интеллигентные, какую-нибудь квалифицированную работу себе находили. А вот колхозники не выдерживали, подхватывали то туберкулез, то еще что. Их было очень много: сажали по указу об украденных колосках, давали 5-10 лет. Уголовники наносили себе вред сами. Например, заходит уголовник в избушку, где пилы и топоры выдаются. Топор получил — и р-раз себя по пальцам. Его в медпункт, месяц лечат, он не работает.

  Еще такая практика была: сахарный песок растолочь до состояния пудры и вдыхать, чтобы она осела в легких. Это рискованно, может перейти в туберкулез. Но человек начинает кашлять, его посылают на рентген, оттуда — в туберкулезный барак. И опять можно не работать.

    * * *
  Особенно много у нас в Вятлаге было немцев Поволжья. Оказались они там в разном положении. Некоторые отбывали срок в 10 лет. Других высылали с семьей, жили они вольно, но обязаны были каждые десять дней отмечаться. А один даже партийный билет в кармане имел. В ссылку его отправили - а из партии не исключили, он даже на партсобрания ходил.
  Но самое удивительное - на этапе из Москвы в Нижний Новгород я встретил большую группу немецких офицеров, военнопленных из Германии. Сидели они по статье «Измена родине». Хотя до этого честно воевали за свою, немецкую, родину.

    * * *
  У нас на лагпункте жил вор в законе по фамилии Золотарев, все зубы у него были золотые. На работу он не ходил, лежал на койке, но получал пайку, как будто план выполняет. Была у него прислуга - другой уголовник, который приносил ему еду
  А я без чтения не могу жить, и мне очень много книг присылали из Москвы: «Клима Самгина» все четыре книжки, огромный том Флобера, сборник стихов поэтов западных стран, - у меня солидная библиотека скопилась. И Золотарев это узнал. Однажды подходит ко мне: «Можно у Вас, - на «Вы», хотя я молодой парнишка! — Можно у Вас книг попросить почитать?»
  Так и пошло: брал, читал, отдавал. И вот как-то посылают мне посылку: табак, лимон, колбасы копченой немножко, сухари белые и моя военная форма. Во время войны обмундирование мы носили иностранное. Когда демобилизовывался, на мне только ушанка наша была. Брюки американские, из хорошей шерсти, шинель английская, белье канадское. Светло-лимонного цвета, мягкое-мягкое, так что сорочку можно в кулаке сжать. Так оно после армии дома и лежало, а теперь мне в лагерь пришло. Получил посылку, положил на койке и куда-то ушел. Прихожу — а белья моего уже нет. Так мне жалко стало! Все-таки память об армии. А ребята мне: «Ты к Золотареву сходи». Подошел, рассказал. Тот засмеялся: «Иди, постараемся найти». И через несколько часов лежало мое белье на месте.
    Освобождение
  В июне 1956-го приехала к нам комиссия реабилитировать заключенных. Первыми освобождала тех, кто был осужден Особым совещанием, то есть совсем уж незаконно. А у меня как раз подошел к концу срок. Я говорю начальнику лагеря: комиссия вот-вот приедет, давайте я подожду, пускай мое дело пересмотрит.
  «Я понимаю, — говорит, но не имею права тебя тут держать. Кончился твой срок».
  В общем, друвсехих политических реабилитировали, а я вышел я из лагеря по окончанию срока, как преступник, без реабилитации и права жить в крупных городах.
  Приехал в Москву, сразу отправился в КГБ. Пришел к следователю, все рассказал. «А почему вы считаете, что вас должны реабилитировать? — тот говорит, — Я, например, ваше дело почитал и мне кажется, что вас реабилитировать нельзя». Ну, думаю, нет, я этого так не оставлю. Пошел в прокуратуру, встал в очередь, смотрю, на двери табличка: «Заместитель генпрокурора Терехов». А я помню, что, когда меня арестовывали, под приказом об аресте стояла подпись: «Главный прокурор МГБ на транспорте Терехов». Карьеру, видно, человек сделал.
  Захожу. Мне бы промолчать, а я говорю: «Вы меня, наверное, не помните, небось, много таких ордеров подписали». Он изменился в лице: «Да, не помню, но считаю, что реабилитировать вас не надо». С тех пор я никуда не обращался. Жить в крупных городах мне, не реабилитированному, было нельзя, и я поселился в Клину, устроился грузчиком. Сначала каждый вечер ко мне приходил участковый милиционер — проверить, на месте ли я. И все твердил: ну ты сходи, скажи, чтобы меня от тебя забрали, а то достало к тебе каждый вечер мотаться — сил нет.   И вот однажды подходит ко мне на работе начальник, говорит шепотом: тебя МГБ вызывает. Почему шепотом? Видно, отношение такое было к этим органам. На следующий день иду в этот КГБ. Прихожу, открывают мне: «А, Виталий Анатольевич! Проходите, мы вас ждем!» Здороваются за руку, проводят к начальнику (он вскоре первым секретарем райкома партии стал, а потом его с треском вышибли за воровство). Тот тоже мне руку пожимает, говорит:
  — Вы же понимаете, времена переменились, МГБ уже совсем другое. Я, например, МГУ закончил, исторический, но меня сюда пригласили. Теперь у нас такие работники здесь. Все ли у вас нормально? Нет ли жалоб?
  — Да нет, — говорю, — только ко мне участковый обращался, говорит, позвони ты куда-нибудь, чтобы меня у тебя забрали.
  — Ладно, — смеется, — не будет он к вам больше ходить.

    * * *
  В конце 80-х ко мне обратился главный редактор клинской газеты «Серп и молот», попросил написать воспоминания. И каждые 10 дней в газете стали выходить мои записки об аресте, следствии, обвинении. А в Клину было много военных частей и много военнослужащих, членов коммунистической партии. Они начали протестовать и писать: мол, история моя никого не интересует, давно не актуальна и плохо сказывается на патриотическом воспитании молодого поколения. Вмешался председатель горисполкома, велел редактору воспоминания не печатать. Тот заупрямился и продолжил. И после десятого выпуска моих воспоминаний оказался уволен. Был февраль 1990-го. Редактору пришлось уехать из города, а я воспоминания так и не дописал.

Раздельная

Ягодный